Эссе - - О воспитании детейКультура >> Философия >> Западные философы >> Мишель Монтень >> Эссе Читать целиком Мишель Монтень. О воспитании детей
---------------------------------------------------------------
MICHEL DE MONTAGNE -- LES ESSAIS
Москва ГОЛОС 1992
OCR Leshka
---------------------------------------------------------------
Госпоже Диане де Фуа, графине де Гюрсон [1]
Я не видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел
или горбат, хотя бы это и было очевидною истиной. И не потому -
если только его не ослепило окончательно отцовское чувство - чтобы
он не замечал этих недостатков, но потому, что это его собственный
сын. Так и я; ведь я вижу лучше, чем кто-либо другой, что эти
строки - не что иное, как измышление человека, отведавшего только
вершков науки, да и то лишь в детские годы, и сохранившего в памяти
только самое общее и весьма смутное представление об ее облике:
капельку того, чуточку этого, а в общем почти ничего, как водится у
французов. В самом деле, я знаю, например, о существовании медицины,
юриспруденции, четырех частей математики [2], а также, весьма
приблизительно, в чем именно состоит их предмет. Я знаю еще, что
науки, вообще говоря, притязают на служение человечеству. Но углубиться
в их дебри, грызть себе ногти за изучением Аристотеля, властителя
современной науки, или уйти с головою в какую-нибудь из ее
отраслей, этого со мною никогда не бывало; и нет такого предмета
школьного обучения, начатки которого я в состоянии был бы изложить.
Вы не найдете ребенка в средних классах училища, который не был бы
вправе сказать, что он образованнее меня, ибо я не мог бы
подвергнуть его экзамену даже по первому из данных ему
уроков; во всяком случае, это зависело бы от содержания такового.
Если бы меня все же принудили к этому, то, не имея иного выбора, я
выбрал бы из такого урока, и притом очень неловко, какие-нибудь
самые общие места, чтобы на них проверить умственные способности
ученика, - испытание, для него столь же неведомое, как его урок для
меня.
Я не знаю по-настоящему ни одной основательной книги, если не считать
Плутарха и Сенеки, из которых я черпаю, как Данаиды [3],
непрерывно наполняясь и изливая из себя полученное от них. Кое-что
оттуда попалои на эти страницы; во мне же осталось так мало, что, можно
сказать,почти ничего. История - та дает мне больше поживы; также и
поэзия, ккоторой я питаю особую склонность. Ибо, как говорил Клеанф [4],
подобнотому, как голос, сжатый в узком канале трубы, вырывается из нее
более могучим и резким, так, мне кажется, и наша мысль, будучи стеснена
различными поэтическими размерами, устремляется гораздо порывистее и
потрясает меня с большей силой. Что до моих природных способностей,
образчиком которых являются эти строки, то я чувствую, как они
изнемогают под бременем этой задачи. Мой ум и мысль бредут ощупью,
пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удается достигнуть
пределов, дальше которых мне не пойти, я никоим образом не бываю
удовлетворен достигнутым мною; я всегда вижу перед собой неизведанные
просторы, но вижу смутно и как бы в тумане, которого не в силах
рассеять. И когда я принимаясь рассуждать без разбора обо всем, что
только приходит мне в голову, не прибегая к сторонней помощи и полагаясь
только на свою сообразительность, то, если при этом мне случается - а
это бывает не так уж редко - встретить, на мое счастье, у кого-нибудь из
хороших писателей те самые мысли, которые я имел намерение развить (так
было, например, совсем недавно с рассуждением Плутарха о силе нашего
воображения), я начинаю понимать, насколько, по сравнению с такими
людьми, я ничтожен и слаб, тяжеловесен и вял, - и тогда я проникаюсь
жалостью и презрением к самому себе. Но в то же время я и поздравляю
себя, ибо вижу, что мои мнения имеют честь совпадать иной раз с
их мнениями и что они подтверждают, пусть издалека, их правильность. Меня
радует также и то, что я сознаю - а это не всякий может сказать про
себя, - какая пропасть лежит между ними и мною. И все же, несмотря ни на
что, я не задумываюсь предать гласности эти мои измышления, сколь бы
слабыми и недостойными они ни были, и притом в том самом виде, в каком я
их создал, не ставя на них заплат и не подштопывая пробелов, которые
открыло мне это сравнение. Нужно иметь достаточно крепкие ноги, чтобы
пытаться идти бок о бок с такими людьми. Пустоголовые писаки нашего
века, вставляя в свои ничтожные сочинения чуть ли не целые разделы из
древних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают
совершенно обратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает
принадлежащее их перу до такой степени тусклым, вялым и уродливым, что
они теряют от этого гораздо больше, чем выигрывают.
Разные авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например,
вставлял в свои книги не только отрывки, но и целые сочинения других
авторов, а в одну из них он включил даже "Медею" Еврипида. Аполлодор [5]
говорил о нем, что, если изъять из его книг все то, что принадлежит не
ему, то, кроме сплошного белого места, там ничего не останется. У
Эпикура, напротив, в трехстах оставшихся после него свитках не найдешь ни
одной цитаты.
Однажды мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я
со скукою перелистывал французский текст, бескровный, немощный,
настолько лишенный и содержания и мысли, что иначе его не назовешь, как
французским текстом, пока, наконец, после долгого и скучного блуждания,
не добрался до чего-то прекрасного, роскошного, возвышающегося до
облаков. Если бы склон, по которому я поднимался, был пологим и подъем,
вследствие этого, продолжительным, все было бы в порядке; но это была
столь обрывистая, совсем отвесная пропасть, что после первых же слов,
прочтенных мною, я почувствовал, что взлетел в совсем иной мир.
Оказавшись в нем, я окинул взором низину, из которой сюда поднялся, и
она показалась мне такой безрадостной и далекой, что у меня пропало
всякое желание снова спуститься туда. Если бы я приукрасил какое-нибудь
из моих рассуждений сокровищами прошлого, это лишь подчеркнуло бы
убожество всего остального.
Порицать в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо,
как порицать - а это я делаю весьма часто - чужие в себе. Обличать их
следует всегда и везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошо
знаю, сколь дерзновенно пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными
мной авторами, не без смелой надежды обмануть моих судей: авось они
ничего не заметят. Но я достигаю этого скорее благодаря прилежанию,
нежели с помощью воображения. А кроме того, я не борюсь с этими
испытанными бойцами по-настоящему, не схожусь с ними грудь с грудью, но
делаю время от времени лишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую в
этой схватке; я только соприкасаюсь со своими противниками и скорее
делаю вид, что соревнуюсь с ними, чем в действительности делаю это.
И если бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы
себя честным игроком, обо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они
сильнее всего.
Но делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно:
облачаться до кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как
это нетрудно людям, имеющим общую осведомленность, путем использования
клочков древней мудрости, понатыканных то здесь, то там, словом,
пытаться скрыть и присвоить чужое добро - это, во-первых, бесчестно и
низко, ибо, не имея ничего за душой, за счет чего они могли бы творить,
эти писаки все же пытаются выдать чужие ценности за свои, а во-вторых, -
это величайшая глупость, поскольку они вынуждены довольствоваться
добытым с помощью плутовства одобрением невежественной толпы, роняя себя
в глазах людей сведущих, которые презрительно морщат нос при виде этой
надерганной отовсюду мозаики, тогда как только их похвала и имеет
значение. Что до меня, то нет ничего, чего бы я столь же мало желал.
Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше
выразить самого себя. Сказанное мною не относится к центонам
[6], публикуемым в качестве таковых; в молодости я видел между ними
несколько составленных с большим искусством, какова, например, одна,
выпущенная в свет Капилупи [7], не говоря уже о созданных в древности.
Авторы их, по большей части, проявили свое дарование и в других
сочинениях; таков, например, Липсий [8], автор ученейшей, потребовавшей
огромных трудов компиляции, названной им "Политика".
Как бы там ни было, - я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные
мною нелепости, - я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь
отказываться и от написанного с меня портрета, где у меня лысина и
волосы с проседью, так как живописец изобразил на нем не совершенный
образец человеческого лица, а лишь мое собственное лицо. Таковы мои
склонности и мои взгляды; и я предлагаю их как то, во что я верю, а не
как то, во что должно верить. Я ставлю своею целью показать себя здесь
лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, быть может, я стану другим,
если узнаю что-нибудь новое, способное произвести во мне перемену. Я не
пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моему слову верили, да
и не стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурно обучен, чтобы
учить других.
Итак, некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды,
будучи у меня, что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои
мысли о воспитании детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-
нибудь познаниями в этой области, я не в состояния дать им лучшее
применение, как принеся в дар тому человечку, который грозит в скором
будущем совершить свой торжественный выход на свет божий из вас (вы
слишком доблестны, чтобы начинать иначе как с мальчика). Ведь, приняв в
свое время столь значительное участие в устройстве вашего брака, я имею
известное право печься о величии и процветании всего, что от него
воспоследует; я не говорю уж о том, что давнее мое пребывание в вашем
распоряжении в качестве вашего покорнейшего слуги обязывает меня желать
всею душой чести, всяческих благ и успеха всему, что связано с вами. Но,
говоря по правде, я ничего в названном выше предмете не разумею, кроме
того, пожалуй, что с наибольшими и наиважнейшими трудностями человеческое
познание встречается именно в том разделе науки, который
толкует о воспитании и обучении в детском возрасте.
Приемы, к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо
известны, и применение их не составляет труда, как, впрочем, и самый
посев; но едва то, что посеяно, начнет оживать, как перед нами встает
великое разнообразие этих приемов и множество трудностей, необходимых,
чтобы его взрастить. То же самое и с людьми: невелика хитрость посеять
их; но едва они появились на свет, как на вас наваливается целая куча
самых разнообразных забот, хлопот и тревог, как же их вырастить и
воспитать.
Склонности детей в раннем возрасте проявляются так слабо и так
неотчетливо, задатки их так обманчивы и неопределенны, что составить
себе на этот счет определенное суждение очень трудно.
Взгляните на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До
чего непохожи были они на себя в детстве! В медвежатах или щенках
сказываются их природные склонности; люди же, быстро усваивающие
привычки, чужие мнения и законы, легко подвержены переменам и к тому же
скрывают свой подлинный облик.
Трудно поэтому преобразовать то, что вложено в человека самой
природой. От этого и происходит, что, вследствие ошибки в выборе
правильного пути, зачастую тратят даром труд и время на натаскивание
детей в том, что они не в состоянии как следует усвоить. Я считаю, что в
этих затруднительных обстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому,
чтобы направить детей в сторону наилучшего и полезнейшего, не особенно
полагаясь на легковесные предзнаменования в догадки, которые мы
извлекаем из движений детской души. Даже Платон, на мой взгляд, придавал
им в своем "Государстве" чрезмерно большое значение.
Сударыня, наука - великое украшение и весьма полезное орудие,
особенно если им владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо,
поистине, в руках людей низких и грубых она не может найти надлежащего
применения. Она неизмеримо больше гордится в тех случаях, когда ей
доводится предоставлять свои средства для ведения войн или управления
народом, для того, чтобы поддерживать дружеское расположение чужеземного
государя и его подданных, чем тогда, когда к ней обращаются за доводом в
философском споре или чтобы выиграть тяжбу в суде или прописать
коробочку пилюль. Итак, сударыня, полагая, что, воспитывая ваших детей,
вы не забудете и об этой стороне дела, ибо вы и сами вкусили сладость
науки и принадлежите к высокопросвященному роду (ведь сохранились
произведения графов де Фуа [9], от которых происходит и господин граф,
ваш супруг, и вы сами; да и господин Франсуа де Кандаль, ваш дядюшка,
и ныне еще всякий день трудится над сочинением новых, которые продлят на
многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я хочу сообщить вам
на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым взглядам; вот и
все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.
Обязанности наставника, которого вы дадите вашему сыну, - учитывая,
что от его выбора, в конечном счете, зависит, насколько удачным окажется
воспитание ребенка, - включают в себя также и многое другое, но я не
стану на всем этом останавливаться, так как не сумею тут привнести
ничего путного. Что же касается затронутого мною предмета, по которому я
беру на себя смелость дать наставнику ряд советов, то и здесь пусть он
верит мне ровно настолько, насколько мои соображения покажутся ему
убедительными. Ребенка из хорошей семьи обучают наукам, имея в виду
воспитать из него не столько ученого, сколько просвещенного человека, не
ради заработка (ибо подобная цель является низменной и недостойной
милостей и покровительства муз и к тому же предполагает искательство и
зависимость от другого) и не для того, чтобы были соблюдены приличия, но
для того, чтобы он чувствовал себя тверже, чтобы обогатил и украсил себя
изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбирая ему наставника, вы
отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно, чтобы это был
человек скорее с ясной, чем с напичканной науками головой, ибо, хотя
нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все же добрые
нравы и ум предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы,
исполняя свои обязанности, он применил новый способ обучения.
Нам без отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, в
нас вливают их, словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь в
повторении того, что мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего
сына отказался от этого обычного приема и чтобы с самого начала,
сообразуясь с душевными склонностями доверенного ему ребенка,
предоставил ему возможность свободно проявлять эти склонности, предлагая
ему изведать вкус различных вещей, выбирать между ними и различать их
самостоятельно, иногда указывая ему путь, иногда, напротив, позволяя
отыскивать дорогу ему самому. Я не хочу, чтобы наставник один все решал
и только один говорил; я хочу, чтобы он слушал также своего питомца,
Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставляли сначала говорить учеников,
а затем уже говорили сами. Obest plerumque iis qui discere volunt
auctoritas eorum, qui docent [10].
Пусть он заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получит
возможность судить о его походке, а следовательно, и о том, насколько
ему самому нужно умерить себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не
соблюдая здесь соразмерности, мы можем испортить все дело; уменье
отыскать такое соответствие и разумно его соблюдать - одна из труднейших
задач, какие только я знаю. Способность снизойти до влечений ребенка и
руководить ими присуща лишь душе возвышенной и сильной. Что до меня, то
я тверже и увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с горы.
Если учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своих
многочисленных учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя
от них одинакового поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, но
отличаются и по силе и по своему характеру, то нет ничего удивительного,
что среди огромной толпы детей найдется всего два или три ребенка,
которые извлекают настоящую пользу из подобного преподавания.
Пусть учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного
урока, но смысл и самую суть его и судит о пользе, которую он принес, не
по показаниям памяти своего питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя
что либо ученику, он покажет ему это с сотни разных сторон и применит ко
множеству различных предметов, чтобы проверить, понял ли ученик как
следует и в какой мере усвоил это; и в последовательности своих
разъяснений пусть он руководствуется примером Платона [11]. Если кто
изрыгает пищу в том самом виде, в каком проглотил ее, то это
свидетельствует о неудобоваримости пищи и о несварении желудка. Если
желудок не изменил качества и формы того, что ему надлежало сварить,
значит он не выполнил своего дела.
Наша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и
подчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к
помочам, что мы уже не в состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу
свободу и собственную силу. Nunquam tutelae suae fiunt [12]. Я знавал в
Пизе одного весьма достойного человека, который настолько почитал
Аристотеля, что первейшим его правилом было: "Пробным камнем и основой
всякого прочного мнения и всякой истины является их согласие с учением
Аристотеля; все, что вне этого, - химеры и суета, ибо Аристотель все
решительно предусмотрел и все высказал". Это положение, истолкованное
слишком широко и неправильно, подвергало его значительной и весьма долго
угрожавшей ему опасности со стороны римской инквизиции.
Пусть наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все,
что он ему преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову,
опираясь на свой авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не
становятся неизменными основами его преподавания, равно как не
становятся ими и принципы стоиков или эпикурейцев. Пусть учитель изложит
ему, чем отличаются эти учения друг от друга; ученик же, если это будет
ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере,
останется при сомнении. Только глупцы могут быть непоколебимы в своей
уверенности.
Che non men che saper dublar m'agarada [13].
Ибо, если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив над
ними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и его
мнениями. Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует. Он ничего
не находит; да ничего и не ищет. Non sumus sub rege; sibi quisque ве
vindicet [14]. Главное - чтобы он знал то, что знает. Нужно, чтобы он
проникся духом древних мыслителей, а не заучивал их наставления. И пусть
он не страшится забыть, если это угодно ему, откуда он почерпнул
эти взгляды, лишь бы он сумел сделать их собственностью. Истина и доводы
разума принадлежат всем, и они не в большей мере достояние тех, кто
высказал их впервые, чем тех, кто высказал их впоследствии. То-то и то
то столь же находится в согласии с мнением Платона, сколько с моим, ибо
мы обнаруживаем здесь единомыслие и смотрим на дело одинаково. Пчелы
перелетают с цветка на цветок для того, чтобы собрать нектар, который
они целиком претворяют в мед; ведь это уже больше не тимьян или майоран.
Точно так же и то, что человек заимствует у других, будет преобразовано
и переплавлено им самим, чтобы стать его собственным творением, то есть
собственным его суждением. Его воспитание, его труд, его ученье служат
лишь одному: образовать его личность.
Пусть он таит про себя все, что взял у других, и предает гласности
только то, что из него создал. Грабители и стяжатели выставляют напоказ
выстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из
чужих кошельков. Вы не видите подношений, полученных от просителей
каким-нибудь членом парламента; вы видите только то, что у него обширные
связи и что детей его окружает почет. Никто не подсчитывает своих
доходов на людях; каждый ведет им счет про себя. Выгода, извлекаемая
нами из наших занятий, заключается в том, что мы становимся лучше и
мудрее.
Только рассудок, говорил Эпихарм [15], все видит и все слышит;
только он умеет обратить решительно все на пользу себе, только он
располагает всем по своему усмотрению, только он действительно деятелен
- он господствует над всем и царит; все прочее слепо, глухо, бездушно.
Правда, мы заставляем его быть угодливым и трусливым, дабы не
предоставить ему свободы действовать хоть в чем-нибудь самостоятельно.
Кто же спрашивает ученика о его мнении относительно риторики и
грамматики, о том или ином изречении Цицерона? Их вколачивают в нашу
память в совершенно готовом виде, как некие оракулы, в которых буквы и
слоги заменяют сущность вещей. Но знать наизусть еще вовсе не значит
знать; это - только держать в памяти то, что ей дали на хранение. А тем,
что знаешь по-настоящему, ты вправе распорядиться, не оглядываясь на
хозяина, не заглядывая в книгу. Ученость чисто книжного происхождения -
жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но никак не фундамент; в
этом я следую Платону, который говорит, что истинная философия - это
твердость, верность и добросовестность; прочие же знания и все, что
направлено к другой цели, - не более как румяна.
Хотел бы я поглядеть, как Палюэль или Помпеи - эти превосходные
танцовщики нашего времени - стали бы обучать пируэтам, только проделывая
их перед нами и не сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники
хотят образовать нам ум, не будоража его. Можно ли научить управлять
конем, владеть копьем, лютней или голосом, не заставляя изо дня в день
упражняться в этом, подобно тому как некоторые хотят научить нас здравым
рассуждениям и искусной речи, не заставляя упражняться ни в
рассуждениях, ни в речах? А между тем, при воспитании в нас этих
способностей все, что представляется нашим глазам, стоит назидательной
книги; проделка пажа, тупость слуги, застольная беседа - все это новая
пища для нашего ума.
В этом отношении особенно полезно общение с другими людьми, а также
поездки в чужие края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновению
нашей французской знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения
- о том, например, сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария
Ротонда [16], или до чего роскошны панталоны синьоры Ливии, или, подобно
иным, насколько лицо Нерона на таком-то древнем изваянии длиннее и шире
его же изображения на такой-то медали, но для того, чтобы вывезти оттуда
знание духа этих народов и их образа жизни, и для того также, чтобы
отточить и отшлифовать свой ум в соприкосновении с умами других. Я бы
советовал посылать нашу молодежь за границу в возможно более раннем
возрасте и, чтобы одним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших
соседей, чья речь наименее близка к нашей, так что, если не приучить к
ней свой язык смолоду, то потом уж никак ее не усвоить.
Недаром все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком
у родителей. Вложенная в последних самой природой любовь внушает даже
самым разумным из них чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не
способны ни наказывать своих детей за проступки, ни допускать, чтобы те
узнали тяжелые стороны жизни, подвергаясь некоторым опасностям. Они не
могут примириться с тем, что их дети после различных упражнений
возвращаются потными и перепачкавшимися, что они пьют, как придется, -
то теплое, то слишком холодное; они не могут видеть их верхом на
норовистом коне или фехтующими с рапирой в руке с сильным противником,
или когда они впервые берутся за аркебузу. Но ведь тут ничего не
поделаешь: кто желает, чтобы его сын вырос настоящим мужчиною, тот
должен понять, что молодежь от всего этого не уберечь и что тут, хочешь
не хочешь, а нередко приходится поступаться предписаниями медицины:
Vitamque sub divo et trepidis agat
In rebus [17].
Недостаточно закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и
его тело. Наша душа слишком перегружена заботами, если у нее нет
должного помощника; на нее тогда возлагается непосильное бремя, так как
она несет его за двоих. Я-то хорошо знаю, как тяжело приходится моей
душе в компании со столь нежным и чувствительным, как у меня, телом,
которое постоянно ищет ее поддержки. И, читая различных авторов, я не
раз замечал, что то, что они выдают за величие духа и мужество, в
гораздо большей степени свидетельствует о толстой коже и крепких костях.
Мне довелось встречать мужчин, женщин и детей, настолько
нечувствительных от природы, что удары палкою значили для них меньше,
чем для меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не только не
вскрикнут, но даже и бровью не поведут. Когда атлеты своею выносливостью
уподобляются философам, то здесь скорее сказывается крепость их мышц,
нежели твердость души. Ибо привычка терпеливо трудиться - это то же, что
привычка терпеливо переносить боль: labor callum obducit dolori [18].
Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровыми упражнениями, чтобы
приучить его стойко переносить боль и страдания от вывихов, колик,
прижиганий и даже от мук тюремного заключения и пыток. Ибо надо быть
готовым в к этим последним; ведь в иные времена и добрые разделяют порой
участь злых. Мы хорошо знаем это по себе! Кто ниспровергает законы, тот
грозит самым добропорядочным людям бичом и веревкой. Добавлю еще, что и
авторитет воспитателя, который для ученика должен быть непререкаемым,
страдает и расшатывается от такого вмешательства родителей. Кроме того,
почтительность, которою окружает ребенка челядь,, а также его
осведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на мой
взгляд, немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.
Что до той школы, которой является общение с другими людьми, то тут
я нередко сталкивался с одним обычным пороком: вместо того, чтобы
стремиться узнать других, мы хлопочем только о том, как бы выставить
напоказ себя, и наши заботы направлены скорее на то, чтобы не дать
залежаться своему товару, нежели чтобы приобрести для себя новый.
Молчаливость и скромность - качества, в обществе весьма ценные. Ребенка
следует приучать к тому, чтобы он был бережлив и воздержан в
расходовании знаний, которые он накопит; чтобы он не оспаривал глупостей
и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии, ибо весьма невежливо
и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он довольствуется
исправлением самого себя и не корит другого за то, что ему самому не по
сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев. Licet
sapere sine pompa, sine invidia [19]. Пусть он избегает придавать себе
заносчивый и надменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в
желании выделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не
стремится прослыть человеком, который бранит все и вся и пыжится
выдумать что-то новое. Подобно тому как лишь великим поэтам пристало
разрешать себе вольности в своем искусстве, так лишь великим и
возвышенным душам дозволено ставить себя выше обычая. Si quid Socrates
et Aristippus contra morem et consuetudtnem fecerint, idem sibi ne
arbitretur licere: magnis enim illi et divinis bonis hanc licentiam
assequebantur [20]. Следует научить ребенка вступать в беседу или в спор
только в том случае, если он найдет, что противник достоин подобной
борьбы; его нужно научить также не применять все те возражения, которые
могут ему пригодиться, но только сильнейшие из них. Надо приучить его
тщательно выбирать доводы, отдавая предпочтение наиболее точным, а
следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть научат его склоняться
перед истиной и складывать перед нею оружие, лишь только он увидит ее, -
независимо от того, открылась ли она его противнику или озарила его
самого. Ведь ему не придется подыматься на кафедру, чтобы читать
предписанное заранее. Ничто не обязывает его защищать мнения, с которыми
он не согласен. Он не принадлежит к тем, кто продает за наличные денежки
право признаваться в своих грехах и каяться в них. Neque, ut omnia quae
praescripta et imperata sint, defendat, necessitate ulla cogitur [21].
Если его наставником будет человек такого же склада, как я, он
постарается пробудить в нем желание быть верноподданным, беззаветно
преданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем,
он и охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю
привязанностью иного рода, нежели та, какой требует от нас общественный
долг. Не говоря уже о всевозможных стеснениях, налагаемых на нас этими
особыми узами, высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо
не так искренни и свободны, либо могут быть приняты за проявление
неразумия или неблагодарности. Придворный не волен - да и далек от
желания - говорить о своем повелителе иначе, как только хорошее; ведь
среди стольких тысяч подданных государь отличил его, дабы осыпать
своими милостями и возвысить над остальными. Эта монаршая
благосклонность и связанные с ней выгоды убивают в нем, естественно,
искренность и ослепляют его. Вот почему мы видим, что язык этих господ
отличается, как правило, от языка всех прочих сословий и что слова их не
очень-то достойны доверия.
Пусть совесть и добродетели ученика находят отражение в его речи и
не знают иного руководителя, кроме разума. Пусть его заставят понять,
что признаться в ошибке, допущенной им в своем рассуждении, даже если
она никем, кроме него, не замечена, есть свидетельство ума и
чистосердечия, к чему он в первую очередь и должен стремиться; что
упорствовать в своих заблуждениях и отстаивать их - свойства весьма
обыденные, присущие чаще всего наиболее низменным душам, и что умение
одуматься и поправить себя, сознаться в своей ошибке в пылу спора -
качества редкие, ценные и свойственные философам.
... ... ... Продолжение "О воспитании детей" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |