Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Иванов, Всеволод - Иванов - Голубые пески

Проза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Иванов, Всеволод
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Всеволод Иванов. Голубые пески

Роман
Посвящ. Анне Весниной.

Книга первая. Корабельная вольница.
I.


    Была монета старая -- в наш царев пятак объемом. Косо к одному боку давили друг дружку буковки -- "2 копейки. -- 1798, е. м.", а на обороте широкое жирное "П" втискивало в себя -- "I". А над "П" -- корона, которых теперь в России нет. Меди монета темной как чугун.

    В Перми, рассказывают, много раньше таких монет водилось.

    Только одну вот эту монетку перевез сюда на Иртыш переселенный человек Кирилл Михеич Качанов. Да еще лапти, кошель сухарей.

    Церквей в Павлодаре -- три. Две из них выстроил Кирилл Михеич, а третья выбита была во времена царя с темной монетки (у церквей своя история -- дальше).

    Сволочь разную казацкую Кирилл Михеич не уважал, а женился на казачке Фиозе Семеновне Савицкой из станицы Лебяжьей. И была с этой Фиозой Семеновной тоже своя история.

    Кирпича киргиз делать не умеет. Киргиз -- что трава на косьбу. Выстроил кирпичные заводы Кирилл Михеич.

    Бороду носил карандашиком, волос любил человеческий, не звериный -- гладкий.

    А телу летом в Павлограде тепло. Из степи пахнущая арбузами розовая пыль, из города -- голубоватая. Дома -- больше деревянные, церковь разве в камне (но у церквей своя история -- дальше).

    И у каждого человека своя история. Свое счастье.

    У монеты своя история. Свое счастье.

    И как неразменная золотая монета -- солнце. И как стерляди -- острогорбы и зубчаты крытые тесом дома. И степь, как Иртыш -- голубой и розовый зверь.

    На монету ли, на руку тугожильную шло счастье?
x x x

    Счастье мое -- день прошедший!

    Радость, любовь моя -- Иртыш голубой и розовый.
x x x

    Хотел Кирилл Михеич бросить папироску в пепельницу, -- но очутилась она на полу, и широкая его ступня ядовито пепел по половику растащила. По темно-вишневому половику -- седая полоска.

    А жена, Фиоза Семеновна, -- даже и этого не заметила. Уткнулась, -- казачья кровь -- упрямая, -- уткнулась напудренными ноздрями в подушку, плачет.

    Кирилл Михеич тоже, может быть, плакать хочет! Чорт знает, что такое! Повел пальцами по ребрам, кашлянул.

    Плачет.

    Стукнул казанками в ладонь, прокричал:

    -- Перестань! Перестань, говорю!..

    Плачет.

    -- Все вы на один бизмен: наблудила и в угол. Орать. Кошки паршивые, весну нашли... Любовников заводить...

    Еще громче захныкала подушка. Шея покраснела, а юбка, вскинувшаяся -- показала розоватую ногу за чулком...

    Побывал в кабинете Кирилл Михеич. Посидел на стуле, помял записку от фельдшера. Эх, чорт бы вас драл -- чего человеку не хватает! Все бабы одинаковы: как листья весной -- липнут.

    Надел Кирилл Михеич шляпу и как был в тиковых подштанниках с алыми прожилками, в голубой ситцевой рубахе, -- так и отправился. Так, всегда, носил сюртук и брюки на выпуск, но исподнее любил пермских родных мест и в цвета -- поярче.

    Дворяне жен изменниц всегда в сюртуках бранят и в таком виде убийства совершают. А мужик должен жену бить и ругать в рубахе и портках, -- чтобы страшный дух, воспалительный, от тела шел.

    Надо бы дать Фиозе в зубы!

    Неудобно: подрядчик он на весь уезд -- и жену, как ратник 2 разряда, бьет. Драться неудобно. И опять: письмо, Господи, да мало ли любовных бумаг еще страшнее бывает? Здесь, что ж, на ответное использование подозрительности нету.


    "Любезная и дорогая Фиоза Семеновна! Раз сердце ваше в огне, потрудитесь вручителю сего подать ваше письменное согласие на ранде-ву в моей квартире в какие угодно времена"...


    Михей Поликарпыч обитал позади флигелька, рядом с пимокатной. А как выходил сын из флигеля, -- шваркали по щебню опорки, с-под угла показывалась хитрая и густая, как серый валенок, бороденка, и словно клок черной шерсти губы закатанные.

    -- Аль заказ опять? Везет тебе...

    Хотел-было сунуть бумажку в карман: оказывается, в подштанниках вышел. Скомкал бумажку меж пальцев.

    -- Час который?

    -- Час, парень, девятай... Девятай, обязательно.

    Осмотрел стройку, глыбы плотного алого кирпича. Ямы кисловато-пахнущей хлебом известки. Жирные телесного цвета сутунки -- огромные гладкие рыбы у кирпичных яров-стен.

    -- Опять каменщиков нету? Прибавил ведь поденщину, какого лешака еще?..

    Поликарпыч заложил руки на хребет, бороденку повел к плечу, ответил ругательно:

    -- Паскуда, а не каменщик. Рази в наше время такой каменьщик был?.. Етова народа прибавкой не сдержишь. Очень просто -- паскуда, гнилушка. Отправились, сынок, на пристань к Иртышу. Пароход пришол -- "Андрей Первозванный" человека с фронтов привез -- всю правду рассказывает. Комиссар по фамильи.

    -- Комиссар не фамиль, а чин.

    -- Ну? Ловко! О-о, что значит царя-то нету. Какие чины-то придумали.

    -- Какой комиссар-то приехал, батя? Фамилью не сказывали?

    -- Вот и есть фамилья -- комиссар. А, между прочих, сказывают -- забастовку устроим. В знак любвей, это про комиссара-то. Валяй, говорю, раз уж на то пошло. И устроят, сынок. А, мобыть, грит, и на работу придем -- вечером. Как там -- пароход.

    Старик присел рядом на бревно и стал длинно, прерываясь кашлем, рассказывать о своих болезнях. Кирилл Михеич, не слушая его, смотрел на ползущие выше досчатого забора в сухое и зеленоватое небо емкие и звонкие стены постройки. На ворота опустилась сорока, колыхая хвостом, устало крикнула.

    Кирилл Михеич прервал:

    -- Мальченка от фершала не приходил?

    -- Где мне видеть! Я в каморе все. А тебе его куды?

    -- Гони в шею, коли увидишь.

    -- Выгоню. Аль украл что?

    Кирилл Михеич пнул ногой кирпич.

    -- И фершала гони, коли припрется. Прямо крой поленом -- на мою голову. Шляются, нюхальщики!..

    Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая щепочкой смолу, пробормотал:

    -- Ладно... Ета можна.

    Кирилл Михеич спросил торопливо:

    -- Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской зеленью...

    Мимо постройки, улицей, низко раскидывая широкий шаг, прошли верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась как фай, пухло-жарко оседала у ограды.

    Потом Кирилл Михеич был у архитектора Шмуро.

    Архитектор -- прямой и бритый (даже брови сбривал) -- носил пробковый шлем, парусиновые штаны и читал Киплинга. Он любил рассказывать про Англию, хотя там и не был.

    Архитектор, сдвинув шлем на затылок, шагал из угла в угол, курил трубку и говорил:

    -- Немцы -- народ механический. Главная их цель -- мировая гегемония, -- как на суше, так и на море. В англичанах же... тут -- мысль!.. Разум! Наука! Сила...

    И пока он вытряхивал табак, Кирилл Михеич спросил:

    -- Как насчет подрядов-то, Егор Максимыч? Церква-то неужто не мне дадут? Я ведь шестнадцать лет церкви строю...

    Архитектор передвинул шлем на ухо и лихо сказал:

    -- Давайте мы с вами, Кирилл Михеич, в готическом стиле соорудим... Скажем, хоть хохлам в пример.

    -- Зачем же хохлам готический? Они молиться не будут... И погром устроют -- церковь разрушат и нас могут избить. Теперь насчет драки -- свободный самосуд.

    Шмуро насунул шлем на брови, и соответственно этому голос его поредел:

    -- Такому народу надо ограниченную монархию... А если нам колокольню выстроить в готическом? Ни одной готической колокольни не строил. Одну колокольню?

    -- Колокольню попробовать можно. Скажем, в расчетах ошиблись.

    Шмуро кинул шлем на кровать и сказал обрадованно:

    -- Тогда мы с вами кумыса выпьем. Чаным!

    Киргиз принес четверть с кумысом.

    -- Слышали? -- спросил Шмуро. -- Комиссар Запус приехал.

    -- Много их. Так, насчет церквей-то, как? У меня сейчас и лес и кирпич запасен. Вы там...

    -- Можно, можно. Только вы политикой напрасно не интересуетесь. В Лондоне или даже в какой-нибудь Индии -- просыпается сейчас джентльмен, и перед носом у него -- газета. Одних объявлений -- шестнадцать страниц...

    -- Настоящая торговля, -- вздохнул Кирилл Михеич. -- Жениться не думаете?

    -- Нет? А что?

    -- Так. К слову. Жениться человеку не мешает. Невесту здесь найти легко можно. Если на казачке женишься -- лошадей в приданое дадут.

    -- Вы, кажется, на казачке женились? Много лошадей получили?

    -- В джут*1 все подохли. Гололедица... ну, и того... высохли. Пойду.

    -- Сидите. Я вам про Запуса расскажу, комиссара.

    -- Ну их к богу! Я насчет церквей и так... вот коли рабочие не идут на работу, как с ними? Закона такого нет?
---------------------------------------------------------------

    *1 Гололедица. ---------------------------------------------------------------


    -- Рассчитать.

    -- Только? Кроме расчета -- никаких свободных самосудов?..

    -- Нельзя.

    На улицах между домами -- опять золотистая пыль. Как вода на рассвете -- легкая и светлая. Домишки деревянные, островерхие -- зубоспинные и зеленоватые стерляди. У некоторых домов -- палисадники. В деревянных опоясачках пыльные жаркие тополи, под тополями, в затине -- кошки. Глаз у кошки золотой и легкий как пыль.

    А за домами -- Иртыш голубой, легкий и розовый. За Иртышом -- душные нескончаемые степи. И над Иртышом -- голубые степи, и жарким вечным бегом бежит солнце.

    Встретился протоиерей Смирнов. Был он рослый, темноволосый и усы держал как у Вильгельма. А борода, как степь зимой, не росла, и он огорчался. Голос у него темный с ядреными домашними запахами, словно ряса, -- говорит:

    -- На постройку?

    Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу.

    -- Туда. К церкви.

    Смирнов толкнул его легонько, -- повыше локтя. И, спрятав внутри темный голос, непривычным шопотом сказал:

    -- Ступайте обратно. От греха. Я сам шел -- посмотреть. Приятно, когда этак...

    Он потряс ладонями, полепил воздух:

    -- ...растет... Небо к земле приближается... А вернулся. Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна, -- птица и та млеет -- сборище...

    -- Каменщики?

    Когда протоиерей злился -- бил себя в лысый подбородок. Шлепнул он тремя пальцами, и опять тронул Кирилла Михеича выше локтя:

    -- Заворачивайте ко мне. Чаем с малиновым вареньем, дыни еще из Долона привезли, -- угощу.

    -- На постройку пойду.

    -- Не советую. Со всего города собрались. Комиссар этот, что на пароходе. Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели. Ворочайтесь.

    -- Пойду.

    Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело вылезая ногами из темной рясы, -- мимо палисадников, мимо островерхих домов -- темный, потный, гулом чужим наполненный колокол. Протоиерей Евстафий Владимирович Смирнов, сорока пяти лет от роду.

    На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах -- красные, синие, голубые рубахи. Крыльца, сутулые спины, привыкшие к поклажам -- кирпича, ругани, кулаков -- натянули жилы цветные материи, -- красные, синие, голубые, -- слушают.

    И Кирилл Михеич слушает. Раз пришел...

    На бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Звали ее в 1905 году Микадо, а как заключили мир с Японией -- неудобно -- стали кликать: Кадо. Теперь прозвали Императором. Лошадь добрая, Микадо так Микадо, Император так Император -- ржет. Копытца у ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе -- крепкая...

    И вот на бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Волос у него под золото, волной растрепанный на шапочку. А шапочка-пирожок -- без козырька и наверху -- алый каемчатый разрубец. На боку, как у казаков, -- шашка в чеканном серебре.

    Спросил кого-то Кирилл Михеич:

    -- Запус?

    -- Он...

    Опять Кирилл Михеич:

    -- На какой, то-есть, предмет представляет себя?

    И кто-то басом с кирпичей ухнул:

    -- Не мешай... Потом возразишь.

    Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.

    Слова у Запуса были розовые, крепкие, как просмоленные веревки, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи, ветер над головами шел едкий и медленный.

    И Кириллу Михеичу почти также показалось, хотя и не понимал слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском седле.

    -- Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!.. Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов -- правительства Керенского!.. Берите власть в свои мозолистые руки!.. Долой войну... Берите власть...

    И он, взметывая головой, точно вбивал подбородком -- в чьи руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные кислотами и землей, поднялись кверху руки -- за властью...

    Кирилл Михеич оглянулся. Кроме него, на постройке не было ни одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом повел на Запуса.

    Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими пальцами за серебряные ножны, говорил что-то Запусу. И выпачканный краской, темный, как типографская литера, гришкин рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус туда же.

    Кирилл Михеич сунул платок в карман и, проговорив:

    -- Стрекулисты... тоже... Политики! отправился домой.

    Но тут-то и стряслось.

    За Казачьей площадью, где строится церковь, есть такой переулочек -- Непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и тягучая, как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в городе -- проложен переулком тем -- деревянный мосток, по прозванью троттуар.

    Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы идут, распускательные марсельезные песни поют. А здесь спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и архитектор-англичанин надуть хочет -- постукивай знай.

    И вот топот за собой -- мягкий по пыли, будто подушки кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться -- киргиз он завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза здесь как пыли.

    Однако обернулся. Глазом повел и остановился.

    Вертит исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо желтые клубы. Копыта как арканы кидает.

    А Запус из седла из-под шапочки -- пильменчиком веселым глазом по Кириллу Михеичу.

    Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди подрядчика дышат -- сукно дыбят. Только поднял голову, кашлянул, хотел он спросить, что мол, беспокоите, -- наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок -- полвершка -- и веки одна за другой подмигнули...

    Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и ускакал.
II.


    Соседом по двору Кирилла Михеича был старый дворянский дом. Строился он во времена дедовские, далеко до прихода Кирилла Михеича из пермских земель. И как сделал усадебный флигелек себе Кирилл Михеич на место киргизской мазанки, так и до этой новой кирпичной постройки -- стоял сосед нем и слеп.

    Пучились проросшие зеленью ставни. Били, жгли и тянули их алые и жаркие степные ветры, кувыркались плясами по крыше, визжали истошно и смешно в приземистые трубы, -- не шевелился сосед.

    А в этот день, когда под вечер на неподмазанных двухколесых арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, -- заметил Кирилл Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячи зрачков озверилось в распахнутых ставнях.

    Спросил работника Бикмуллу:

    -- Чего они? Ломают что ль?

    Поддернул чимбары*1 Бикмулла (перед хорошим ответом всегда штаны поддерни, тибитейкой качни), сказал:

    -- Апицер -- бий -- генирал большой приехал. Большой город, грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро большой город псех резить будет. Палле!..

    В заборе щели как полена. Посмотрел Кирилл Михеич.
---------------------------------------------------------------

    *1 Штаны. ---------------------------------------------------------------


    Подводы в ограде. Воза под брезентами -- и гулкий с раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с постройки тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли?

    -- Горчишников! -- позвал Кирилл Михеич.

    Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил -- еще молотком стукнул и тогда -- к хозяину.

    -- Здрасьте, Кирилл Михеич.

    В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки, бородка на заграничный цвет -- карандашиком и один вставной желтый зуб.

    -- Ты чего ж не работал?

    -- Так что артель. Революсия...

    -- Лодыри.

    Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток, шагнул-было.

    -- Постой. Это кто ж приехал?

    -- Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти подводах -- пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже толкуют -- ежели, грит, правительство не уберут...

    -- Постой. Одна она?

    -- Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были? Насчет требований?

    -- Иди, иди...

    В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они, покрытые овчинами, в отрепанных малахаях сидели у огня, кругом. За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак.

    Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали. Олимпиада с мужем жила во второй половине флигеля. Артемий Трубучев, муж ее, капитан приехал с южного фронта на побывку. Был он косоног, коротковолос и похож на киргиза. Почти все время побывки ездил в степи, охотился. И сейчас там был.

    Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол салом, ел много.

    Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато вздыхала и говорила:

    -- Артюша скоро на фронт поедет. И-и, сколь народу-то поизничтожили.

    -- Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча.

    -- Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюша-то говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца побили. А теперь правителей-от много, каждому свою землю хочется. Воюют. Сергевна, чай давай!..

    -- Много он, твой Артюша, знает. Вопче-то. Комиссар вон с фронта приехал. Бабы, хвост готовь -- кра-асавец.

    Олимпиада, разливая, сказала:

    -- Не все.

    Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы, тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.

    -- Генеральша приехала, Саженова, -- проговорила поспешно Фиоза Семеновна. -- Дом купила -- не смотря. В Москве. Тебе, Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.

    -- Наше дело не записочки любовные писать. Знаем.

    -- ...Нарядов дочери навезли -- сундуки-то четверо еле несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.

    -- Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются. И-их, сугроб занавоженный...

    Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.

    В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе взвизгнув, отскочила.

    Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то крикнул: "Поди, царский сын". Еще -- чеканенная серебром сабля. Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее осмотреть.

    -- "Серебро -- как зубы, зубы -- молодость", -- запел киргиз с арбы самокладку.

    А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и пять волостей, немцев в плен.

    Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за ворота.

    Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла молодым и теплым.

    Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на бедность.

    -- Уйди ты к праху, -- сказал Кирилл Михеич.

    Через три дома -- угол улицы.

    Посетили гальки блестящие лунные лучи, -- ушли за тучу. Тополя в палисадниках -- разопрелые банные веники на молодухах... Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь -- нескончаемая). Сонный извозчик -- киргиз -- остановил лошадь и спросил безнадежно:

    -- Можить, нада?

    -- Давай, -- сказал Кирилл Михеич.

    -- Куды?.. Но-о, ты-ы!..

    Пощупал голову, -- шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы. С непривычки сказать неловко, не идет:

    -- К этим... проституциям.

    -- Ни? -- не понял киргиз. -- Куды?

    Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку таратайки и проговорил ясно:

    -- К девкам...

    -- Можня!..
III.


    Все в этой комнате выпукло -- белые надутые вечеровым ветром шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй груды мяс и беловато-розовая лампа "Молния", падающая с потолка.

    Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный, растяжистый:

    -- Азия!.. Вина-а!..

    Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой. Азиатских земель -- Ахмет Букмеджанов. Содержатель.

    Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку -- вровень стола -- здесь человека ценить могут. Здесь -- не разные там...

    -- Пива-а!.. -- приказывает Шмуро. -- Феску грозно на брови (разгул страстей).

    Девки в азиатских телесах, глаза как цветки -- розовые, синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в мускусе.

    Кирилл Михеич, пока не напился -- про дело вспомнил. Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка архитекторская -- рвется:

    -- Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!..

    -- Эта как же? -- спросил Кирилл Михеич с раздражением.

    -- Что?

    -- В отношениях своих к происходящим, некоторым родом, событиям. Запуса видел -- разбойник. Мутит... Протопоп жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.

    -- Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку не примешивают.

    -- Однако производится у меня в голове мысль. К чему являться Запусу в наши места?..

    -- Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!..

    Ухватил одну за локти -- к самой бороде подвел. Даже в плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.

    Архитектор -- колесом по комнате -- пашу изображает. Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах хрипы, за жидкими дверцами разговорчики -- перешепотки.

    -- Каких мест будешь?

    -- Здешняя...

    Кирилл Михеич -- стакан пива. С плеча дрожь, на ногти -- палец не чует.

    -- Зовут-то как?

    -- Фрося.

    Давай сюда вина, пива. Для девок -- конфет! Кирилл Михеич за все отвечает. Эх, архитектор, архитектор -- гони семнадцать церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный, тащи на стол барана.

    -- Лопай, трескай на мою голову!

    Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся.

    Все же появился и похвалил:

    -- Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!..

    -- Сила!

    Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи...

    Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался. Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.

    Кирилл Михеич угощал.

    Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз сена -- широки... Колечки по жилкам от тех телес.

    А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски:

    -- Де-евоньки-и... На пароход зовут, приехали!

    Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые плечи:

    -- Ма-атросики...

    Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком:

    -- За все плачу! Оставайся! Хозяин!

    -- Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!..

    Азия -- хитрая. Азия исчезла. И девки тоже.

    И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах -- бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла Михеича, фыркнет:

    -- Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов... я тово... успел...
x x x


    На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков, а порох дорожает. Сообщал -- видел среди киргиз капитана Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее...

    Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной, показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал, хоть одну построить в византийском стиле. Шмуро -- из-под пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на пароходе "Андрей Первозванный" комиссар Запус пиршество устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через Иртыш.

    И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль. Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар густо-пахнущие сена везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий пором перевозил на ученье казаков и лошадей.

    Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на семнадцать церквей десятников выписать из Долони -- там народ широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: -- кабы не досмотрел, проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год. Работнику Бикмулле повысил жалованье.

    Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжей стирал с холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала.

    У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без шапки, зеленая рубаха в пыли и на груди красная лента.

    -- Робить надо, -- сказал Кирилл Михеич весело.

    А Горчишников подал бумажку:


    Исполком Павлодарского Уездн. Совета Р., К., С., К. и К. Ден. извещает гражд. К. Качанова, что... уплотнить и вселить в две комнаты комиссара Чрезвычайного Отряда т. Василия Запуса.

    Августа...


    Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх.

    На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг.

    Усмехнулся горько, щекой повел:

    -- Не могли... прямо-то повесить, покособенило.
IV.


    Птице даны крылья, человеку -- лошадь.

    Куда ни появлялся Кирилл Михеич, -- туда кидало в клубах желтой и розовой пыли исправничью лошадь "Император".

    Не обращая внимания на хозяина, -- давило и раскидывало широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами... И Запус проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору -- не смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по деревянному полу тяжелее копыта...

    Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, -- семнадцать планов -- не спичечная коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные -- калачи, и каждое слово -- как кулич -- обольстительно...

    Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату) Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у толстого колена -- бумажка. "Письмо!"

    Рванул Кирилл Михеич, "может опять от фельдшера"? Вздрогнула сквозным испугом Фиоза Семеновна.

    Бумажка та -- прокламация к женщинам-работницам.

    Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал:

    -- За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая... Самогон жрать! Какая такая тоска на тебя находит?

    И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул.

    -- Скоро комиссар уберется? -- спросил.

    Пьяный говор -- вода, не уловишь, не уцедишь.

    -- Мне, Киринька, почем знать.

    -- Бумажку-то откеда получила?

    -- А нашла... думала, сгодится.

    -- Сгодится! -- передразнил задумчиво. -- Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну...

    От комода -- бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона.

    -- Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?..

    А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.

    Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком.

    За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.

    Взяла его под руку и резко проговорила:

    -- Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно!

    Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.

    -- Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?

    Кирилл Михеич вяло:

    -- Кто?

    Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом:

    -- Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи сзывают резать всех.

    -- Я киргиза знаю. Киргиз зря никого...

    -- Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее...

    Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:

    -- Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь?

    -- Известно.

    -- Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий. Должен ты знать.

    -- А я, ей-Богу...

    

... ... ...
Продолжение "Голубые пески" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Голубые пески
показать все


Анекдот 
Цитата из диплома:
"Так как мой диплом никто читать не будет, для простоты полагем число пи равным 5"
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100