Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Морские рассказы - - Оборот

Проза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Станюкович, Константин >> Морские рассказы
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Константин Михайлович Станюкович. Оборот

Рассказ матроса

(Из далекого прошлого)

---------------------------------------------------------------------

Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"

Издательство "Художественная литература", Москва, 1986

OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 апреля 2002 года

---------------------------------------------------------------------

Посвящается Д.А.Клеменцу

I


     Был первый час жаркой ночи. Стоял мертвый штиль.

     Имея курс на остров Яву, клипер "Нырок" шел полным ходом, по одиннадцати верст в час, с тихим гулом разрезая своим острым носом притихшую океанскую гладь и оставляя за круглой кормой след в виде широкой серебристой ленты, сверкавшей под светом полной луны.

     Вокруг и на палубе царила тишина. Только мерно и однообразно постукивала машина да каждые полчаса раздавались на баке удары колокола, отбивавшие склянки. Разбившись маленькими белыми кучками по всей палубе, вахтенные матросы дремали, притулившись у бортов, у мачт и орудий. Некоторые вполголоса лясничали, коротая предстоящую вахту, - молодые матросы - сказками и свежими воспоминаниями о своих местах, а старые - рассказами о прежней службе и о капитанах и офицерах, основательно спускавших шкуры.

     Темы эти были неистощимы.

     Весь в белом, с расстегнутым воротом ночной сорочки, молодой лейтенант, вступивший с полуночи на вахту, шагал взад и вперед по мостику, стараясь разгулять сон. Он остерегался прислониться к поручням, хорошо зная, что его немедленно охватит дрема, и, чего доброго, выйдет наверх капитан и увидит заснувшего вахтенного начальника - позор!

     И при мысли о таком позоре лейтенант шагал решительнее, посматривая сонными глазами на горизонт: не видать ли серого шквалистого облачка, или огоньков встречных судов, и по временам останавливаясь у компаса, чтобы взглянуть: по румбу ли правят рулевые.

     Совершенно равнодушный к красоте этой волшебной южной ночи с томной луной и мириадами ярко мигавших звезд, лейтенант в эти минуты думал, что высшее на свете счастье: лечь в койку и заснуть.

     Приблизительно о том же думал и старый боцман Данилов, бесшумно ступая своими большими, слегка искривленными босыми ногами по палубе от бугшприта до грот-мачты и обратно.

     Уставший после дня обычной служебной суеты и осипший после неустанного сквернословия, он притих и, чуть слышно окликая по временам часовых, смотревших вперед, прибавлял какое-нибудь короткое ругательное приветствие ленивым, сонным голосом, без малейшего одушевления, словно бы лишь по чувству долга и не желая обижать часовых.

     Изредка он в качестве исправного вахтенного боцмана перегибался через борты, у крамбол, удостовериться - в исправности ли отличительные красный и зеленый огни, частенько подходил к кадке с водой, чтоб выкурить трубчонку острой махорки, и стоял минуту-другую у кучки матросов, приютившейся у станка бомбического носового орудия. Стоял и слушал, что рассказывал Егор Дудкин, пожилой, коренастый матрос с волосатым лицом, основательный пьяница на берегу и любимый рассказчик на ночных вахтах.

     - И откуда только у тебя, у трезвого дьявола, слова берутся!.. - не без зависти говорил боцман, у которого вместо слов "брались" только одни ругательства.

     И не без сожаления, что обязанности вахтенного боцмана не позволяют ему слушать Дудкина, отходил и снова шагал по палубе, разгоняя сон приятными думами о том, что дня через два он покажет в Батавии, как напиваются порядочные боцмана.
II


     - ...То-то я и обсказываю, братцы!.. Семнадцать лет околачиваюсь на флоте, всякого, можно сказать, боя видал, а таких оборотов, чтобы озверелый человек да вдруг по своей воле стал добер к нашему брату, не видал и от людей не слыхал... Никак это невозможно... Другие обороты видал! - значительно и не без иронии прибавил Дудкин, слегка повышая свой приятный, немного сипловатый, как у пьяниц, голос.

     - Какие такие другие обороты? - спросил кто-то из слушателей.

     - А такие, что поступит на корабль какой-нибудь первогодок мичман, ни усов, ни бакенбардов еще нет и звания, и не то что вдарить, а даже изругать по-настоящему стыдится и воротит морду, когда при нем полируют на баке матроса, а через месяц-другой, смотришь, уж в понятие вошел: лезет в зубы и поросенком визжит: запорю, мол! Потому стыдно ему от других отстать. Видит: прочие все мордобойничают, и он. Видит: прочие велят снять шкуру, и он. Вот, мол, какой я форменный стал флотский мичман. Живо в себе жалость покорил. Таких оборотов я много видал... И легкие они были... И только раз в жизни этот самый оборот трудный видел... На моих глазах он и вышел с одним мичманом... Я у его в вестовых служил... Душа его не принимала обороту... Ну да уж и добер был Леванид Николаич Кудрявцев и на чужую беду обидчист. Другого такого я после и не видал. Не вод был таким на флоте... Однако и он сдрейфил... И из-за этого самого и пропал. Из-за совести, значит... Не осилил... И прямо-таки довели его анафемы до потерянности...

     Дудкин примолк и, залитый серебристым светом, строго глядел на усеянное звездами темно-синее небо, по-видимому не имея намерения продолжать.

     Так прошла минута, другая.

     - Кто довел, Иваныч? Ты расскажи про мичмана... уважь! - нетерпеливо и почти умоляюще прошептал самый внимательный слушатель, молодой, худощавый, чернявый и маленький матрос Снетков, земляк Дудкина, пользовавшийся его расположением и покровительством и всегда сопровождавший Дудкина на берег специально для того, чтобы удержать его от пропоя казенных вещей и в целости доставить на шлюпку.

     На клипере так и звали его - нянькой Дудкина.

     - Кто довел? - переспросил Дудкин. - Известно кто! Свои... офицеры! Прежде им воля была куражиться над матросами, не нонешняя... И у всех, значит, одно понятие было... И все смеялись над мичманом за то, что у него другое понятие... "Какой, мол, из тебя выйдет форменный офицер, ежели, говорят, ты не можешь отполировать матроса... Ты, говорят, не мичман, а вроде быдто пужливой бабы!" Каждый день, бывало, стыдили его в кают-компании. Покоя не давали, мордобои!

     - А он что... молчал? - спросил Снетков.

     - Небось не молчал... Обсказывал им, что матрос не животная. И животную надо, мол, жалеть, а человека и подавно. И закон-положенья, мол, нет такого, чтобы его запарывать... Бывало, горячится, весь дрожит, на глазах слезы, а они ровно жеребцы ржут... "Ты бы, говорят, заместо флотской службы в стракулисты вышел, а то в монахи!" И капитан устыживал - барышней звал... И старший офицер, бывало, ввернет ехидное слово - недаром его на фрегате аспидом звали. И раз запустил: "Наш мичман, говорит, зря мелет... форсит, мол... Дайте, говорит, сроку, и он в лучшем виде будет спускать шкуры". Однако мой мичман все свое. "Вы, говорит, как вгодно, я вам не указчик, но только я ни в жисть пороть людей не буду и извергом не сделаюсь... Я, говорит, присяги не давал палачом быть!" Сказал это и сам весь белый стал, и глаза, как у волчонка, так и горят... А старший офицер в злобу вошел, видит, что не переспоришь, так он начальником обернулся. "Вы, шипит, мичман Кудрявцев, забываетесь и не понимаете, что говорите. Мы не изверги и не утесняем матросов. Мы, говорит, их только учим и наказываем, если они того стоят". Осадил, значит, моего Леванида Николаича при всех... А ему и конфузно... Он совсем еще вроде желторотого галчонка оказывал, двадцати годов не было полных. Всего второй месяц, что вышел в офицеры и поступил к нам на фрегат "Отважный". А я к ему назначен был вестовым - тоже молодой был матрос. И легко было с им. Простой. Никогда дурного слова не скажет. Завсегда, бывало, лясничал со мною, как с ровней, и никакой в ем гордости, даром что сам графского рода, но только лишенный звания из-за отца. Отца-то разжаловали из графов и решили всех имениев.

     - За что? - спросил кто-то.

     - Бунтовал с другими господами, когда покойный император Николай вступал на царство. Их всех и раскассировали по Сибири. А по каким таким причинам господа бунтовали, Леванид Николаич в точности не объяснял. Только и сказал, что папенька за бунт пострадал и находится в Сибири. И очень он своего отца обожал. Два его патрета завсегда в каюте висели над койкой. Видный такой и в полковницком мундире. И раз как-то показывает Леванид Николаич на патрет и говорит: "Если б ты знал, Дудкин, какой у меня хороший родитель и как я, говорит, его почитаю... Это он, когда я еще был мальчонок при ем в Сибири, учил меня добру и потом, говорит, в письмах наказывал быть добрым и сраведливым начальником... И я, говорит, оправдаю отца. Не осрамлюсь перед ним!" И оправдывал! Зато и любили его матросы на фрегате. Знали небось, как он один против всех стоял за нашего брата. А раз и под арестом отсидел - капитан посадил да еще лепорт на него подал, чтоб мичмана под суд...

     - За что? - спросил чернявый матросик.

     - За эту самую жалостливость... Искоренить ее хотел... Однако пойти покурить!

     Вслед за Дудкиным поднялись и слушатели и перешли к кадке с водой, у которой стоял медный ящик с тлевшим фитилем.

     Все закурили короткие трубочки, и на баке потянуло приятным запахом махорки.

     - Скуснее, братцы, нет табаку! - проговорил Дудкин, затягиваясь с наслаждением.

     - Из-за чего же вышло, что мичмана под арест, Иваныч? - задал вопрос Снетков, необыкновенно заинтересованный продолжением рассказа.

     - Ишь пристал!.. Дай покурить... Обскажу все в подробности...

     - Ты это, Дудкин, насчет чего обсказываешь? - спросил, подходя, боцман.

     - Насчет мичмана Кудрявцева. На "Отважном" в сорок восьмом году служил...

     - Как не помнить... Чудной мичман был. Вроде быдто умом тронутый...

     - Что он тебе зубов не чистил и шкуры не спустил, так он, по твоему рассудку, и тронутый?.. Давно ли ты стал так полагать, Захарыч? Небось как в боцманы вышел? - насмешливо и сердито прибавил Дудкин.

     - А ты полегче... Нонче вы все быдто тронутые стали, идолы, как прежней строгости на вас нет...

     - А тебе, видно, жалко ее?.. Мало тебе всыпано было линьков?.. Или память отшибло?

     И Дудкин сунул в карман штанов трубку и пошел к орудию.

     Боцман пустил вслед ленивое ругательство.

     Через минуту рассказчик и слушатели уселись на прежние места и Дудкин продолжал.
III


     - А вышло, братцы, такое дело. Стоял это Леванид Николаич подвахтенным с восьми до полудня, как капитан, после перемены марселей, вскрикнул двух грот-марсовых на бак, на шлифовку, значит. На "Отважном" отшлифовывали безо всякой жалости. И командир, прямо сказать, живодер был. Ему и кличка была дадена: "Живодер". И тую ж минуту зовет к себе мичмана. Прибежал. Руку под козырек. А капитан ему препоручение: "Спустить этим двум подлецам шкуры. По сту линьков! И имейте, говорит, присмотр, чтобы форменно драли... Потачки не извольте, говорит, допускать". Выслушал этто Леванид Николаич и белее сорочки стал. Я в те поры наверху был и видел, как он стоит ни жив ни мертв перед капитаном и как пальцы его у козырька дрожат...

     - Испугался, значит, капитана? - небрежно кинул один из слушателей, белобрысый, полнотелый матрос из кантонистов.

     - Ты не перебивай, а слушай, и тогда поймешь - испугался ли мичман капитана или препоручения! - строго заметил Дудкин.

     И затем продолжал:

     - А капитан был нравный и скорый. И видит, что мичман стоит - взбесился: "Что вы, кричит, как статуй, стоите! Или не слышали приказания? Идите, и чтобы исполнить сей же секунд!" А мичман ему на это громко так отчекрыжил: "Покорно, говорит, прошу увольнить меня от такого препоручения. Я его исполнить никак не согласен!"

     - Ишь ты! - вырвалось у чернявого матросика радостное восклицание, и он, взволнованный и умиленный, впился своими большими черными глазами в лицо Дудкина.

     - Все, братцы, так и ахнули. И сам Живодер вытаращил глаза - не ждал, значит, такой отчаянности. А очнувшись, заревел, ровно зарезанный бык, что уконопатит он мичмана под суд за непокорность, и тую ж минуту велел под арест, чтобы часового у каюты с ружьем... Пять ден отсидел мичман. Только меня к ему и допускали... Я и кушанье носил ему из кают-компании... А он на отсидке все книжки читал и вовсе был спокойный. И как я ему сказал, что все матросы очень даже его жалеют, обрадовался. "Пущай, говорит, отдадут меня под суд и делают что хотят, а я, говорит, не могу вроде быдто палачом себя понимать. И то, говорит, одна тоска слышать, как люди под линьками кричат, и нет силы воли им помочь, а чтобы еще смотреть... не принимает, говорит, этого моя душа..." Слушаю я это, братцы, и быдто лестно. Потому такие люди от отчаянности тебя спасают. В правду божию заставляют верить. Вот в чем причина. И все матросы после этого случая стали еще преверженней к мичману и уж как старались, когда он стоял подвахтенным, чтобы на баке все было в полной исправке, чтобы Живодер не мог придраться... Берегли мичмана.

     - За такого куда вгодно! - восторженно заметил Снетков.

     - А судом судили? - раздался чей-то голос.

     - То-то нет, хучь капитан и подал лепорт на мичмана главному командиру, как мы вернулись в Кронштадт из клейсерства по Балтинскому морю. А разговор был с главным командиром! Вскорости как мы с мичманом, по окончании кампании, перебрались на берег, вечером - кульер. "Требует, мол, завтра в восемь утра главный командир!" Я, как следует, разбудил утром пораньше Леванида Николаича, напоил чаем, обрядил в мундир и гайда за извозчиком. Уехал, а я жду в тревоге. Думаю, какая будет ему разделка... Потому ежели судить мичмана, то была б ему крышка, вроде как отцу. Тогда за непокорность и офицеров засуживали... За такие дела не давали пощады. Очень большая была строгость! Хорошо. Жду я мичмана, а он вскоре и вернулся. "Не бойся за меня, Егор... ничего мне за капитана не будет!" Говорит этто, а сам вовсе невеселый, и, в раздумчивости быдто, прибавил: "Облестила меня, старая шельма!" И как амуницию свою всю снял и переоделся, так и обсказал мне в подробности, какой лукавый разговор имел с им главный командир... И что бы вы думали? Он не только не оконфузил Леванида Николаича, как полагалось, криком, а позвал в кабинет, запер двери и, честь честью, велел садиться... Даром что ему на том свете давно паек шел и высох вроде быдто египетской муми, а беда, какой шельмоватый был! Умел, как и с кем... Кого в страх вогнать, кого облестить. Понял, что Леванида Николаича страхом не обескуражишь, и по своей шельмоватости перво-наперво похвалил: "Очень, говорит, на редкость ваше чувствительное сердце. Я, говорит, сам чувствительный. Но как есть, говорит, ваш начальник, должен сказать, что вы никак не смели ослушаться капитанского приказания. И ежели, говорит, дать лепорту полный ход, то будут вас судить по всей строгости флотских законов и присудят матросскую куртку, 1 я, говорит, не хочу вас губить и огорчать государя императора, как он узнает, какие на флоте есть непокорные офицеры!" Понимаете, братцы, какую загвоздку пустил старый дьявол?

     - В чем загвоздка-то, Иваныч? - спросил молодой чернявый матросик, не понявший ее.

     - А в том, Вась, что адмирал боялся, что до императора Николая Павловича дойдет, как на "Отважном" закатывали царских матросов... И могла выйти разборка. "Почему, мол, порют сверх положения?" Небось Леванид Николаич показал бы на суде, что и по положению-то матросу чистая каторга, а ежели, как на "Отважном", сверх положения да по триста линьков всыпали и двое матросиков в госпитале померли на фугой день после порки, то выходит быдто вроде живодерни, и жизнь наша мука-мученская! На что я здоровый, братцы, а как один старший офицер на "Кобчике" закатил мне спьяну, подлец, такую же плепорцию, так я только через два месяца на поправку пошел. Фершал в госпитале тогда сказывал, что нутренность у меня, братцы, крепкая, а другой не вынес бы... От чахотки бы помер, говорит. Так вот, по той самой причине, чтобы все было шито да крыто, старый дьявол и прикинулся, быдто жалеет мичмана... Не очень-то он был жалостливый, а тоже: "чувствительный"! В Кронштадте помнили, какой он был капитаном чувствительный. Недаром душегубом звали! И как слукавил, старый хрыч, эту самую загвоздку, он и обсказывает мичману, что лучше, мол, все дело прикончить в секрете. "Я, говорит, велю командиру взять лепорт обратно, а вы, говорит, сходите к нему и повинитесь хучь для виду... Уважьте, говорит, старого адмирала; а я, говорит, так и быть, попрошу капитана, чтобы вас не назначали наказывать матросиков... А вы все-таки, говорит, привыкайте... Для службы, говорит, надо стараться, а когда и отодрать матросика... От этого его не убудет, и ему же на пользу..." Таким образом он и облестил Леванида Николаича.

     Дудкин на минуту примолк.

     - Повинился мичман перед Живодером? - спросил кто-то.

     - Небось матросская куртка не шуба. Поехал на другой день! Тем дело и кончилось, а для Леванида Николаича только началось!.. Заскучал он с той поры! - значительно проговорил Дудкин. - От своей совести заскучал. А главная причина: совести ему было отпущено много, а характеру мало. Он и терзался, что ходил к капитану вроде быдто виниться и что за труса могут его считать. "Слабый я есть человек, Егор!" Скажет он это мне, махнет в отчаянности рукой, да и айда в клуб. А вернется поздно домой - выпимши... А раньше в рот не брал, вовсе брезговал. И как-то я даже доложил ему, что это нехорошо. В те поры я еще не занимался вином!.. - счел долгом пояснить Дудкин. - "Верно, Егор, нехорошо", - говорит. "Не по вашему званию, Леванид Николаич", - докладываю. Молчит, стыдно, значит... Но только не сердится. Понимал, что я из приверженности к нему. Бывало, целую неделю дома сидит - обед я ему готовил - и книжки читает. Вижу, скучит. Один да один. "Вы, Леванид Николаич, в Питер бы прокатились!" - скажешь ему. "И там, Егор, одно и то же". - "У знакомых, говорю, побывали бы!" - "Нет, говорит, у меня таких знакомых, чтобы меня настоящим человеком сделали, вроде отца. Небось он с волками жил, а по-волчьи не выл!"

     - Поди ж ты! - воскликнул чернявый матросик.

     В этом невольном восклицании были и изумление, и любовь, и жалость к мичману.
IV


     - Таким родом дожили мы с Леванидом Николаичем до лета. А летом опять пошли в плавание на "Отважном". И опять моего Леванида Николаича стали стыдить в кают-компании... Он огрызался, спорил. Можно, мол, быть форменным офицером без всякого боя; а после и спорить бросил... Ну вас! И тогда стали чураться от его. "Что, мол, ты, такой-сякой, много о себе полагаешь и нами брезгуешь!" И все лето мой мичман скучал. Съедет на берег один и на фрегате один. Только со мной, бывало, и лясничает... В охоту с кем-нибудь поговорить... А службу старательно сполнял, и лестно ему было, чтобы его почитали за форменного офицера. И флотскую часть очень даже любил, из-за эстого самого он и на флоте служил. И море любил, не боялся его. Бывало, в свежую погоду, возьмет шлюпку и айда под парусами кататься. Лихо управлялся! Против его никто на "Отважном" не мог управиться. А катер, за коим он доглядывал, был игрушкой и на гонках всегда призы брал. Глаз у него был зоркий, что у ястребка. И до всего Леванид Николаич доходил. Первый, можно сказать, по усердию был... одно слово, лихой и отчаянный мичман! Из себя молодчик, небольшой, сухощавенький, аккуратный такой, кудрявый и пригожий, лестно было на него глядеть... Бывало, придет на бак и матросиков обнадежит ласковым словом... И быдто легче станет на нашей живодерне. А уж старался как по службе! Из кожи лез, чтобы доказать капитану, какой он есть офицер, и чтобы ему дали править вахтой... А Живодер наш - надо правду сказать - был дока по морской части и форменный капитан, так отличиться перед им, значит, и лестно Леваниду Николаичу... Однако капитан только обескураживал мичмана. Не прощал ему, что главный командир не дал ходу его лепорту, никакого взыску не сделал и непокорного мичмана оставил на фрегате. Да еще велел, сказывали, не огорчать высших начальников, не драть сверх положения до чахотки. И знал Живодер, чем обескуражить мичмана! Понимал, собака, как он обидчист по флотской части.

     - Видно, придирался? - спросил белобрысый.

     - За всякую малость. Увидит, ежели когда Леванид Николаич подвахтенным, что снасть не до места или кливер чуточку заполощет, тую ж минуту на бак во всю глотку кричит: "А вы еще полагаете о себе, быдто хороший морской офицер... А у вас под носом кливер шлепает!" Эти выговоры пуще всего донимали мичмана. Молодой был и, как сам справедливый, не понимал сгоряча, что капитан его утеснял за то, что он о себе по-своему полагал. Думал, взаправду за флотскую часть. И прибежит, бывало, после вахты в свою каюту, бросится на койку и лежит ничком. Обидно, что капитан то и дело конфузил его при всех. Небось в тоску войдешь!

     - Еще бы не войти! - сочувственно вымолвил Снетков.

     - По-настоящему такому башковатому да старательному вахту бы препоручить, а заместо того его всячески изводили. А Леванид Николаич от этого пуще в задор входил... Доказать, значит, хотел, что знает флотскую часть. А просить, чтобы ему препоручили вахту, не желал. Горд был. "Ежели, говорит, не дают вахты, значит, я недостоин!" Уж я, бывало, всячески обнадеживаю Леванида Николаича. Матросы, мол, видят, какой он есть понимающий и отважный офицер. "Это, говорит, мне лестно, коли матросы видят, но капитан все-таки не видит. А он, говорит, хучь и изверг, а моряк отличный... Дело, говорит, в тонкости знает!" И не было, братцы, у Леванида Николаича в уме, что Живодер в отместку, со зла не видит его старания... Об евойной справедливости зря полагал!

     - Так ему и не препоручили вахты? - спросил кто-то.

     - В конце лета препоручили. Заболел один лейтенант, так временно назначили Леванида Николаича. Он старшим мичманом был... Тут-то он и оправдал себя! Увидали все, какой начальник пятой вахты. Лихость и задор его поняли... Но только из-за эвтого самого прямо-таки погубили человека. Чтоб им, подлецам...

     И Дудкин прибавил по адресу "подлецов" такие проклятия, на какие только способен был старый матрос, прошедший основательную выучку прежнего времени, и примолк.

     Серебристый свет месяца освещал напряженные лица кучки слушателей и неказистое, заросшее волосами лицо рассказчика, полное негодующего выражения. Он словно бы вновь переживал далекое прошлое.

     Все притихли, и несколько минут царило молчание среди торжественного безмолвия южной ночи.

     - Раззадорить беспременно хотели Леванида Николаича, чтобы он стал как они все, анафемы! - заговорил наконец Дудкин взволнованным от озлобления голосом. - Непереносно было, видишь ли, сучьим детям, что он в полной исправке вахтой правит, и ни порки, ни боя, ни ругани, и у его на вахте матросы из кожи лезут вон, стараются... И опять же злились, что вся команда, прямо-таки сказать, обожала мичмана, а их, подлецов, только боялась и ненавидела. И пуще всех втравливал капитан, понимая его флотский задор. И втравил-таки, подлюга! Обрадовался Живодер, будь ему в пекле форменная шлифовка... Небось черти его отшлифуют! - прибавил Дудкин, полагавший, по-видимому, что на том свете телесные наказания еще не отменены и что там шлифуют не хуже, чем на кораблях.

     И, несколько облегчив свое возмущенное чувство этими пожеланиями, Дудкин продолжал.
V


     - А втравили его, братцы, из-за шквала... Шли мы под всеми парусами в Ревель мимо Гоглан-острова, и на вахте стоял с полудня Леванид Николаич. И вдруг налетел под самым островом шквал с подветра... Скомандовал, значит, мичман фок и грот на гитовы, марса-фалы и брам-фалы отдать и кливера долой, и паруса летом убрали, а грот-брам-фал не отдали... Матрос, дурак, прозевал, и грот-брамсель в лоскутья! А Живодер уж гнусит паскудным голосом: "Превосходно. Ай да вахтенный начальник, у коего брамсель в клочки. Поцелуйте теперь того подлеца, что не отдал брам-фала!" И так накалил мичмана, что он ровно ополоумел и сам не свой прилетел на бак и не своим голосом крикнул боцману, чтоб тую ж минуту дать виноватому двадцать пять линьков. А сам весь трясется, словно лихорадка бьет. На баке все только ахнули... Заступник наш, голубь, и поди ж ты!.. Очень огорчились матросы. "Вот тебе, мол, и голубь!.." Но только его жалеть надо было! - раздумчиво проговорил Дудкин.

     - И вчуже, да жалко! - проронил Снетков.

     - И пожалели, как узнали, что стал он мучиться совестью... На моих глазах это было. Как сменился с вахты, так скрылся в каюту, заперся и никого не допускал... Только к вечеру меня допустил. Гляжу: сидит это на койке словно потерянный, и глаза красные. Я ему насчет ужина и чая докладываю: "Покушайте, ваше благородие!" А он только замахал головой и говорит: "Последний я теперь подлец стал, Егор! Что про меня отец-то скажет? Как я его оправдал, а?.." И как зальется, братцы, слезами. И жалко мне его стало, и охота мне его обнадежить... "Напрасно вы, Леванид Николаич, убиваетесь. Это вы, говорю, наказали с пылу". - "А отчего же, говорит, я матроса приказал наказать с пылу, а капитана или старшего офицера с пылу не вдарю?" Вижу, не дается в обман, не таковский. Тогда я докладываю: "За вину, мол, отодрали матроса, и за евто нельзя обижаться". Так выгнал меня вон. "Не утешай, говорит. Нет мне оправдания!"

     - Обидчистая в нем была совесть! - вставил молодой матросик дрогнувшим, растроганным голосом.

     - То-то совести много. Другому ежели отпороть - наплевать. Отпорол и забыл, а Леванид Николаич несколько дней находился быдто в потерянности. На матросов не глядел - стыдился. И в кают-компании словно виноватый сидел за обедом. А его все еще поздравляют. "Наконец, говорят, в понятие вошли, бросили свое бабство!" А долговязый аспид, старший офицер, зубы скалит. "Я, говорит, не сумневался, что Леванид Николаич форц свой бросит. Зарекался, что не будет пороть, а как брамсель в клочки, так молодцом поступил!" - и все хвалили и пили за его оборот. А бедный мичман сидел как пригвожденный, чуть не плачет, и как отобедал, скорей в каюту. И как пришли мы в Ревель, закатился он на берег, а к вечеру приехал вовсе пьяный. Я раздел, уложил в койку, а он бунтует и кричит: "Пропащий я человек стал!" И таким родом тосковал он до самого Кронштадта и стал вином заниматься, как съезжал на берег. А как пришли мы в Кронштадт, вышло Леваниду Николаичу назначенье в дальнюю, вахтенным начальником на транспорте "Байкал". Он с грузом в Камчатку шел.
VI


     - А как на "Байкале" твой мичман, небось наказывал? Вошел в скус? - спросил белобрысый, полнотелый матросик небрежно-легкомысленным тоном.

     - Ну так что ж, ежели и наказывал? - раздраженно ответил Дудкин, сурово взглядывая на белобрысого матроса.

     - Я так... спрашиваю...

     - Может, и следовало наказывать!.. Тоже и наш брат всякий бывает...

     И, помолчав, прибавил, обращаясь к чернявому матросику:

     - Я с Леванидом Николаичем на "Байкале" не ходил. Просил он, чтобы меня взять, да разрешения не вышло, и меня обернули в экипаж. А ребята, что с им ходили, сказывали, что наказывал он редко и легко, и то когда был выпимши. Зашибал у себя в каюте, один на один и, сказывали, очень скучал. А как пришли в Камчатку, Леванид Николаич списался с транспорта и не пожелал в Кронштадт. Перевелся в сибирскую флотилию и остался в Камчатке. Там и вовсе затосковал и запил. И когда вскорости император Александр Николаич простил бунтовщиков против родителя и вернул им все звания и поместья, то отец Леванида Николаича звал сына вернуться. Но только не довелось повидать отца. Ден через пять, как объявили Леванида Николаича графом, он помер, от скорой чахотки, сказывали... А я так полагаю, что от совести. А жить бы да жить, голубчику... Царство ему небесное!

     И с этими словами Дудкин обнажил свою коротко остриженную, начинавшую седеть голову и медленно осенил себя крестом. Перекрестились и другие.

    

... ... ...
Продолжение "Оборот" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Оборот
показать все


Анекдот 
Прыгают десантники. Все выпрыгнули. Выпускающий:

- Иванов, ты же первый выпрыгнул?

- Да, товарищ капитан, парашют не раскрылся - пришлось вернуться!
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100