Морские рассказы - - БеглецПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Станюкович, Константин >> Морские рассказы Читать целиком Константин Михайлович Станюкович. Беглец
---------------------------------------------------------------------
Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 1. - М.: Правда, 1977.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
Чуть-чуть покачиваясь на затихавшей зыби и вздрагивая от быстрого хода,
подходил наш клипер к берегам Калифорнии.
Было прелестное сентябрьское утро. Солнце уже высоко поднялось на
ярко-голубом небе, подернутом белоснежным кружевом убегающих перистых
облачков, и заливало палубу ярким блеском. От присмиревшего океана веяло
свежестью и прохладой. Дышалось полною грудью.
Обрывистые красные берега, окутанные по верхам золотистой дымкой
тумана, уж отчетливо видны простым глазом. Вдали, на высоком холме, у входа
в бухту, белеется башня маяка. Все чаще и чаще попадаются навстречу суда, и
малютка-пароходик, с ярким флагом на мачте, поднимаясь с волны на волну,
несется к клиперу. Это - лоцман, и с ним, конечно, пачка последних
американских газет.
Все вышли наверх из душных кают, и палуба забелела множеством
матросских чистых рубах. Все празднично настроены. Все просветлели,
охваченные радостным ожиданием "берега".
После тридцатидневного бурного перехода с постоянной качкой, тревожными
вахтами со шквалами, дождем и нередкими окриками боцмана среди ночи: "Пошел
все наверх третий риф брать!", - после прискучивших консервов за обедом и
однообразных разговоров в кают-компании, надоевших всем, как и физиономии
друг друга, после скучных стоянок в китайских портах, - эта "жемчужина
Тихого океана", как называют янки Сан-Франциско, сулила немало удовольствий.
Всем хочется поскорей увидать этот диковинный город, выросший со сказочной
быстротой, и среди молодых офицеров уже идут оживленные толки о съезде на
берег.
И на баке - этом матросском клубе, где устанавливаются репутации и
обсуждаются все выдающиеся явления судовой жизни, - вокруг кадки с водой для
курильщиков (в другом месте курить матросам нельзя) собралась толпа. И там
разговоры, разумеется, о "береге".
Общий любимец, добродушный, веселый и смелый до отчаянности марсовой
Якушкин, которого все почему-то зовут Якушкой, хотя Якушке уж под сорок лет,
- передает свои впечатления о Сан-Франциско, где он был три года тому назад,
когда в первый раз ходил в кругосветное плавание.
По словам Якушки, город веселый, народ бойкий и живет вольно, кабаков
много, и водка хорошая - виска по-ихнему; табак - дрянь против нашего, зато
шерстяные рубахи можно похвалить: носки и дешевы.
- А насчет чего другого-прочего, братцы, так дорого...
Он ухарски подмигнул бойким черным глазом из-под темных взъерошенных
бровей, придававших его смуглому, широкому, скуластому лицу с шапкой на
затылке забубенный вид заправского лихого матроса, прижал корявым,
почерневшим от смолы пальцем огонь в своей трубочке, цыкнул по-матросски в
кадку и, расставив свои короткие, крепкие босые ноги фертом, не торопясь,
прибавил:
- Зато и форсисты шельмы, я вам скажу!
- Ну?! - раздалось из толпы.
Очевидно, довольный произведенным эффектом, Якушка продолжал:
- Но только пьяного, братцы, не пущают... ни боже мой! А ежели ты
пришел пьяный, тебя сейчас мамзель честью по загривку... И не пикни! Потому
у их бабам уважение. Какая ни есть, а уважать!
В толпе смеются. На многих лицах недоверие, и кто-то иронически
замечает:
- Чудно что-то, Якушка!
- Чудно и есть, а только я верно вам говорю - бабу обидеть не смей!
Молодой белобрысый матросик с большими добрыми голубыми глазами, не
успевший еще потерять на службе своей деревенской складки, все время
необыкновенно внимательно слушавший Якушку, вдруг спросил, застенчиво
улыбаясь:
- А какой державы, Якушка, народ?
- Американской, паря, державы.
И хотя этот ответ ровно ничего не объяснил молодому матросу, тем не
менее он кивнул головой с видом удовлетворения, затянулся окурком и, бросая
его в кадку, заметил в форме вопроса:
- Тоже, значит, у их свой король есть?
- То-то вот, братцы, нету! - отвечал Якушка, обращаясь ко всем, таким
тоном, словно бы он извинялся за американцев. - Оголтелый народ! -
неожиданно прибавил он, как бы вдруг сам проникаясь странностью сообщенного
факта.
- Нечего сказать, народ! - заметил кто-то в толпе.
- Однако тоже и у них есть свое начальство. Выберут промеж себя
какого-нибудь сапожника, вроде будто начальника, вот тебе и вся недолга!
- Без начальства шалишь, брат! - раздался чей-то голос.
- А живут, надо правду говорить, хорошо. Хо-ро-шо, братцы, живут! -
продолжал Якушка. - Взять к примеру: простая мастеровщина, а харч у него
завсегда мясной, и виску трескает, и хлеб пшеничный... И насчет одежи чистый
народ! Этто шляпу на затылок надел, сам в пинджаке и щиблетках, курит себе
сигарку и поплевывает. Думаешь: господин какой, а он всего-навсего - рабочий
человек!.. Да у их и не узнать: кто из господ, кто из простых...
- Ишь ты! Видно, житье? - дивуются матросы.
- Житье и есть! Земли много у них - земля вольная. И опять же: копают
золото. Копай кто хочет, заказу нет. Раздобыл - твое счастье... Вольная
сторона! В эти места, сказывают, со всего свету народ бежит.
- Который человек ежели бога забыл, тот и бежит! - проговорил строгим
внушительным тоном старик плотник Захаров. - Правильный человек не
побежит... Ты живи, где тебе назначено... На своей стороне живи... вот что!
- Да и пропадешь у этих идолов! Ни он тебя не поймет, ни ты его! -
вставил другой матрос. - Недаром говорится: "На чужбинке словно в
домовинке!"
- И как это бросить свою сторону да в этакую даль! - раздумчиво
промолвил белобрысый матросик. - Небойсь, наш российский сюда не побежит?
- Бога еще помнят наши-то! - опять строго произнес плотник.
- Однако один и наш сбежал, когда мы во Францисках стояли! -
значительно проговорил Якушка.
- Наш?!
- Наш и есть... Поди ж ты!
В эту минуту подходил лоцманский пароходик, и все обратили на него
внимание.
Клипер приостановил ход. Пароходик подлетел к борту, приняв на ходу
брошенный с клипера "конец", и, ссадив лоцмана, пошел прочь. Поднявшись по
трапу, на палубу выскочил высокий сухощавый янки в черном сюртуке и высоком
цилиндре, кивнул головой, проговорив приветствие, и поднялся на мостик. Там
он поздоровался, первый протягивая руку, со стоявшими офицерами, отдал пачку
газет, радостно сообщил, что на днях вздули южан (дело было во время
междуусобной войны{215}), и, заложив руки назад, зашагал по мостику.
Клипер снова пошел полным ходом.
- Ишь ведь мужлан! - сердито проговорил старый плотник, видимо
недовольный американцем за его слишком свободное обращение с капитаном. - А
еще образованные люди.
И многие среди матросов были, по-видимому, шокированы, хотя и ничего не
сказали.
- Так как же наш-то сбежал? Сказывай, Якушка! - нетерпеливо спросил
кто-то.
Якушка оглянулся. Я стоял подле. Но присутствие юного гардемарина не
смутило матроса. Он, не спеша, выбил золу из трубки, сунул ее в штаны, обвел
взглядом теснее сдвинувшийся кружок и начал.
II
- Был, братцы вы мои, у нашего, у первого лейтенанта Прокудинова взят с
собой из России крепостной лакей. Максимкой звали. Паренек молодой и, ничего
себе, башковатый, но только, надо правду сказать, много он от своего барина
понапрасну бою принял.
- Сердит барин был?
- Как есть, цепная собака! Чуть что не по нем или ежели какая
неисправка, сейчас лезет в морду и норовит, чтобы до крови... И вовсе не
жалел нашего брата - лют этто был на порку. У нас тогда, братцы, не то что
теперь, при нашем "голубе"*, шкуры матросской не жалели! Ребята так и звали
Прокудинова Мордобоем... Мордобой и был! Многие из господ, которые
пожалостливей, бывало, довольно даже срамили его за зверство... да ничего не
брало - сердцем был зол Мордобой! Другой, хоша и вдарит тебя, так с пылу, а
этот дьявол всегда дрался от злого сердца, с мучительством...
______________
* Так звали матросы капитана за его человеческое отношение к матросам.
Еще задолго до официального уничтожения телесных наказаний, линьки и розги
были изгнаны из употребления на клипере. (Прим. автора.)
- Да... Есть такие... У нас вот был тоже один, так все перстнем тыкал в
зубы... Много их повышиб! - авторитетно вставил один коренастый пожилой
матрос.
- Ну, и часто-таки попадало Максимке в кису, потому Максимка молчит,
молчит, как покорный слуга, да вдруг и сдерзничает. А уж тогда только
держись! Сейчас этто Максимку на бак и прикажет всыпать... Максимка воем
воет, а Мордобой линьки считает про себя да приговаривает; "Жарь его,
подлеца!" И раз, я вам скажу, здорово Максимке всыпали - очень уж он
согрубил, и вовсе заскучил с той поры Максимка. Пришел этто он вечером ко
мне, смотрит на море и плачет, как дите малое, слезами. "Решусь, говорит,
лучше жизни... Окиян, говорит, глыбок!" Известно, парнишко молодой, двадцати
годов еще не было! А до того жил он у портного-немца в обученье, и был этот
немец, сказывал Максимка, жалостливый и справедливый немец. Максимке,
значит, и терпко после хорошей жизни да к Мордобою! Ну, я всячески
обнадеживаю человека: потерпи, мол, Максимка, скоро, говорю, выйдет вам
вольная воля - уж тогда про волю слух прошел, - а пока знай себе молчи и не
дерзничай... Что, мол, с этим зверем связываться! И пустяков не ври, говорю.
Решиться жизни - большой грех. Бог дал, бог и возьмет ее, когда захочет! Мы,
мол, не хуже тебя, а тоже терпим. Слушал этто он, утер слезы, да и говорит,
"Я, говорит, потерплю, но только долго, говорит, терпеть, Якушка, не
согласен. Силушки моей на то, говорит, нет!" Хорошо. Ходили, мы таким родом,
братцы, по разным местам и пришли этто во Франциски. Вскорости после того
побывал Максимка на берегу, и как вернулся - диковина: совсем быдто другой
стал Максимка - веселый такой. Пришел он на бак, у самого под глазом синяк -
Мордобой вечор съездил, - а Максимка куражится. - Что, Максимка, смеются
ребята, никак твой Мордобой доллар тебе на гулянку дал? "Даст, дьявол,
жди!", а сам скалит зубы... В те поры мне и невдомек, что он выдумал.
Якушка помолчал, затянул наскоро, взяв у соседа трубку, сплюнул и
продолжал:
- Ладно. Простояли мы этак ден пять, вытянули ванты, выкрасились и, как
справились, отпустили нашу вахту на берег. Отпросился у своего Мордобоя и
Максимка. Обрядился в новый пинджак, как следует - любил он форснуть - на
баркас. Сел около меня, а сам глядит на "конверт"* и будто глаз отвести не
может. "Что, говорю, буркалы уставил? Конверта, что ли, не видал?" Смеется.
Отвалили от борта, а Максимка шляпу снял и кланяется. "Кому ты, дурак?" - "А
всем, говорит, землякам родимым". Куражится, думаю, парень. Рад, что на
берег урвался. А он и взаправду тогда прощался!.. Хорошо. Пристали мы к
пристани. Ребята разбрелись по салунам - это у них вроде как кабаки наши,
только почище будут наших, - тут же по ближности, а я с двумя товарищами
собрался перво-наперво в лавки - покупать рубахи. Максимка увязался с нами.
И только чудной он был какой-то в тот день! Идем это мы по улицам, глаза
пялим, а он вдруг об России вспоминает, про деревню, как при матери рос,
какая у него мать была... совсем не к месту разговор... Купили мы себе
рубахи, пошлялись малость по городу и пошли назад к пристани и зашли в
салун, где наши собрались. Народу пропасть! Шумят, гуляют, значит,
матросики! Ну, сейчас это мы потребовали виски этой самой, сели за столик,
сидим, пьем и рыбкой сладкой закусываем, слушаем, как наши песни поют, а
Максимка ничего в рот не берет. "Не хочу", говорит. Сидит и все только на
двери поглядывает. Только спросил, когда на конверт велено ворочаться? "К
восьми", говорю. Прошло этак с час времени. Отошел я к ребятам, вернулся, а
уж Максимки нет. "Где Максимка?" Товарищи не знают. Кто-то говорит, "Верно,
Максимка с ребятами к мамзелям ушел". Ну, ладно. Выпили мы еще бутылку и
тоже пошли мамзелей здешних смотреть... Хороши, шельмы!
______________
* Вместо "корвет" матросы всегда говорят "конверт". (Прим. автора.)
Якушка усмехнулся, повел глазом и продолжал:
- К вечеру повалили на пристань... По дороге еще выпили. Идем это
человек пять... Я иду, маленько поотставши, и вдруг слышу, кто-то тихо
окликает: "Якушка!" Гляжу, а сбоку, в узком таком проулочке, у фонаря стоит
Максимка. Я к нему, и хоть был я, братцы, здорово треснувши, а вижу, что с
Максимкой что-то неладное: с лица побелел, весь ровно дрожит, а только все
зубы скалит - себя куражит. "Ты что тут делаешь, Максимка? Валим, говорю, на
баркас. Опоздаешь - Мордобой не погладит, небойсь!" - "Тише, говорит,
Якушка... Я, говорит, давно поджидаю тебя, хочу проститься, потому ты добер
был. Давече я побоялся при других открыться, а теперь откроюсь: на баркас я
не пойду и на конверт меня больше не ждите!" Весь хмель выскочил у меня из
головы. "Ополоумел ты, что ли, Максимка. Идем скорей, глупая голова!" А он
свое: "Не пойду, довольно, говорит, терпеть, я здесь останусь!" Тут я давай
его уговаривать: "Опомнись, Максимка! Что выдумал? Пропадешь, говорю, как
собака, на чужой стороне!" - "Не уговаривай, говорит, Якушка. Уж я, говорит,
сговорился здесь с одним поляком... Я, говорит, не пропаду, а вольным
человеком стану, буду по портной своей части. И есть, говорит, у меня
прикопленных сорок долларов, что за починку от господ насбирал. Нарочно,
говорит, для такого случая копил. А затем прощай, говорит, голубчик...
догоняй своих и не поминай лихом!.." И не успел я, братцы, Максимку силком
удержать, как он фукнул в проулок, и след его простыл.
- Эка отчаянный, прости господи! - вырвалось чье-то восклицание среди
притихших слушателей.
- Догнал я, братцы, своих и ничего не сказываю. И самому боязно, как бы
в ответе не быть, и Максимку жалко: пропадет, думаю, ни за грош. Хорошо.
Пришли на пристань. Мичман проверил. "Все, кажется?" - "Все, ваше
благородие, окромя Максимки, лейтенантского камардина!" - отвечает
унтер-офицер. "Его, видно, барин ночевать отпустил! - смеется мичман. - Не
казенный он человек - садись, ребята, на баркас!" Сели и отвалили. Пристали
к конверту и сейчас же нам роздали койки. Спустился я в палубу, подвесил
койку, разделся, лег спать, но только нет у меня сна, братцы... Все Максимка
в мыслях. А как беднягу поймают? Ведь Мордобой не простит.
- Шкуру спустил бы! - вставил кто-то.
- Шкуру - шкурой, да потом в Сибирь или в солдаты... Злопамятный он,
Мордобой... Только лежу это я в койке и слышу вскорости он кричит: "Максимку
послать!" (Мичман-то был добрый и не сказал, что Максимка не приехал.) "Так
и так, ваше благородие, доложил вестовой, Максимка с берега еще не
вернулся". - "Ах, он такой сякой! Завтра узнает, как без спросу опаздывать!
Как вернется, тую ж минуту ко мне послать подлеца!" Ему и не в догадку, что
Максимка вовсе остался. Ладно. Прошел этак день!.. Максимки нету, и тут уже,
должно, Мордобой догадался, что дело неладно. Вестовые после сказывали, что
озверел он в те поры совсем, забегал по кают-компании и кричит: "Со дна
морского достану и насмерть запорю неверного раба!" Другие офицеры ему
по-французски, стыдили, значит. После того он шарахнулся в каюту, как
угорелый - давай проверять, целы ли деньги и вещи...
- Целы? - вырвался нетерпеливый вопрос у многих слушателей.
- Все, как есть, целехонько...
- То-то! - вдруг проговорил белобрысый матросик, и все его доброе лицо
озарилось радостной улыбкой.
- Не такой Максимка был человек... Бывало, окурка попросишь, и то
отказывал, чтоб не связываться, а не то, чтобы... Хорошо... Вышел этто
Мордобой из каюты и марш к капитану с докладом, что камардин, мол, пропал.
Что они там с капитаном говорили - никому неизвестно, но только вышел он от
него, как говядина, красный. Видно: напел ему. Командир хоть и сам любил
драться, но отходчивый был и зря не обижал, нечего говорить... Сейчас после
того стал Мордобой доискиваться: с кем да с кем был Максимка на берегу.
Призвал и меня. "Видел, говорит, Максимку?" - "Видел, говорю, ваше
благородие, вместе в салуне сидели". - "А потом?" - "Не видал, говорю, ваше
благородие!" - "Куда он после ушел?" - "Не могу, мол, знать!" - "Сказывал
тебе, что бежать собирается?" - "Никак нет!" - отвечаю. - "Ой, говорит,
правду показывай, а не то Сидорову козу из тебя сделаю, так твою так!" И с
этим словом в зубы... Раз... другой... Молчу. - "Все вы, говорит, подлецы!"
И опять чешет. Кровь идет... "Не могу знать!" Насилу отстал, спустился вниз,
оделся в вольную одежду* и на берег, к концырю{220}, чтоб объявку в полицию
подать... Ну, думаю, беда... поймают теперича Максимку... Однако к вечеру
Мордобой вернулся ни с чем... сердитый такой... После уж узнал я от людей,
что здесь, братцы, не так-то легко разыскать человека. Почпортов нет,
прозывайся, как знаешь. И если ты убежал, да ничего не украл - живи с богом,
твоя воля!
______________
* Так матросы называют штатское платье. (Прим. автора.)
- Ишь ты... Так и не искали Максимку!
- Искали. Мордобой, сказывали, сотни две доллеров извел сыщикам, чтобы
Максимку заманить и силком привезти на конверт. Каждый день съезжал на берег
да только даром деньги извел. Вскорости приехал концырь и говорит этому
самому Мордобою: "Плюньте вы на вашего Максимку, ежели, говорит, он такая
каналья, что от своего барина убежал, - не стоит он, подлец, чтоб из-за него
хлопотать. И напрасно, говорит, вы меня не послушались, как я вам раньше
объяснял. Денежки-то ваши ухнули, у вас их сыщики взяли, да Максимки не
нашли. И не могли, говорит... Здесь, говорит, свои права". - "Какие-такие
права?" - Мордобой спрашивает. - "А такая, говорит, уж сторона американская,
что всякого к себе принимают. Ничего, мол, не поделаешь!" А Мордобой в
ответ: "Довольно подлая, говорит, господин концырь, сторона, ежели не могут
мне возвратить собственного лакея!"
- Так, братцы вы мои, простояли после этого ден шесть и ушли из
Францисок без Максимки! - заключил Якушка и стал набивать трубку.
III
Несколько минут длилось молчание. Все были под впечатлением рассказа.
- И решился, подумаешь, человек! - в раздумье, подавив вздох,
проговорил, наконец, белобрысый матросик. - Не сустерпел, значит!
- Ддда... Видно, невмоготу было, ежели решился! - заметил кто-то.
- Поляки сбили! - промолвил Якушка.
- Поляки?
- Тут есть их! - сказал Якушка и прибавил: - скоро, братцы, и бухта!
Вот только в проливчик войдем.
Все стали смотреть вперед. Клипер, плавно рассекая воду, быстро
подходил к так называемым Золотым Воротам, соединяющим океан с заливом.
Толпа раздвинулась, пропуская боцмана Щукина. Он подошел к кадке,
протянул руку к Якушке за трубкой и, сделав две затяжки, спросил:
- Ты это про что, Якушка?
- Да про Максимку Прокудиновского... Помните, Матвей Нилыч...
- Как не помнить? Еще твой приятель был! - усмехнулся боцман.
- А что ж?.. Максимка парень был тихий... Ничего себе...
Боцман помолчал и, передавая трубку Якушке, проговорил:
- Тихой? Жалко, тихого тогда не поймали! Прокудинов по-настоящему бы
разделал шкуру твоему Максимке... Тогда еще нонешних вольностев не было...
Всыпали бы штук ста три линьков - закаялся бы бегать... А то ишь ты...
выдумал!
И Якушка, и другие матросы молчали, но на многих лицах появились
улыбки, не свидетельствовавшие о доверии к мнению боцмана насчет
спасительности "разделывания" шкуры. Щукин отлично это знал и раздражительно
прибавил, махнув головой по направлению к берегу:
- Поди, сдох у этих анафем?.. Тоже... барин какой... бегать!
Опять все молчали. Только чей-то льстивый голос раздался из толпы:
- Это вы верно, Матвей Нилыч... Это вы правильно... ей-богу...
Старый боцман повел презрительным взглядом на выдвинувшегося Трошкина,
известного лодыря и подлипалу, имевшего репутацию скверного матроса, и,
видимо, нарочно не обращая ни малейшего внимания на его слова, напустил на
себя строгий вид и завел речь с подошедшим покурить фельдшером.
- Известно... пропасть должон человек! - лебезил Трошкин, желая
подслужиться боцману и обратить на себя внимание. - Ты рассуди сам, Якушка!
Что он будет здесь делать? И опять же совесть... это как?.. Потому, ежели
человек нарушил присягу и убежал от своего господина...
- Ну... ты... ври больше, шканечная мельница! Нешто Максимка присягал?
- крикнул на Трошкина Якушкин.
И Трошкин тотчас же умолк.
- Бога, я говорю, забыл человек и пропал, как нечистый пес. И поделом!
Не бе-гай... Живи, где показано. Терпи... Помни, что сказано в Писании:
блаженни страждущие... Вот что! - проговорил снова назидательным тоном
плотник, грамотей, любивший читать священные книги, и вышел из толпы.
- Ты-то терпелив очень? - проговорил кто-то ему вслед.
- Рассудили?! - раздался вдруг тихий, отчетливый, несколько
взволнованный голос, и все обратили внимание на низенького белокурого
человека, выделившегося из толпы. Это был унтер-офицер Лютиков.
- Рассудили?! Уж по-вашему и пропал? А по-моему, он должен бога молить,
что сподобил его господь человеком стать, а не то что пропал! По вашему
понятию, видно, только и жизни, где шкуру спускают? - иронически прибавил
он, взглядывая своими большими серыми, смотревшими куда-то вдаль, глазами на
боцмана. - Человека тиранили, а он... терпи! В Писании сказано? Сказано в
Писании, да не то... Эх... народ... народ!
Бросив эти слова и не дожидаясь ответа, словно бы на них и не могло
быть ответа, Лютиков, взволнованный и слегка побледневший, вышел из круга и,
облокотившись о борт, стал смотреть жадным взором на приближавшиеся берега.
Старик Щукин побагровел и насупился. Он исподлобья бросил взгляд на
матросов и, принимая вдруг строгий начальнический вид, крикнул:
- Сейчас на якорь становиться, а вы тут лясы точите... Пошел по местам!
Матросы стали расходиться.
- Тебе, что ли, говорят, Трошкин! - неожиданно накинулся он на
лебезившего матроса. - Что ползешь, как мокрая вошь! Пшел! - прошипел он,
внезапно раздражаясь и рассыпаясь той артистическою руганью, в которой не
знал себе соперников.
- Иду... Ишь, дарма ругается! - проговорил себе под нос, отходя,
Трошкин, обиженный не столько руганью, сколько невниманием к его льстивым
словам.
Это замечание привело боцмана в ярость. Он коршуном налетел на Трошкина
и, поднося к его лицу свой здоровенный кулак, прошипел:
- Я те поговорю!..
Но Трошкин отскочил в сторону и, заметив подходившего офицера,
проговорил нарочно громко, искусственно обиженным голосом:
- Нонче правов этих нет, чтобы зря драться!
- Ах ты... правов?!
И Щукин уж хотел было показать "права", но в эту минуту увидал офицера.
Он только сердито крякнул, опуская кулак, и в бессильном гневе, пропустив
сквозь зубы "анафему", заходил взад и вперед по баку, бросая по временам на
Лютикова взгляды, полные ненависти.
- Свистать всех наверх, на якорь становиться! - раздался с мостика
звучный, довольно молодой голосок вахтенного мичмана.
Боцман на ходу сделал скачок назад, рысью подбежал к люку и, расставив
ноги и нагнув вперед голову, засвистал протяжным свистом в дудку и затем
гаркнул во всю глотку своим осипшим, надорванным басом:
- Пошел все наверх, на якорь становиться!
На клипере воцарилась та благоговейная тишина, которая бывает на
военных судах при входе на рейд.
- Приготовиться к салюту!
Бесшумно ступая по безукоризненно чистой палубе, матросы стали у
заряженных орудий, готовых приветствовать гостеприимных хозяев.
IV
Пройдя Золотые Ворота (Golden Gate), названные так в честь вывезенного
через них калифорнского золота, клипер вошел в большой, глубоко вдавшийся
залив, окаймленный высокими, красноватыми, холмистыми берегами. Зеленые
кудрявые острова с белеющими пятнами построек были рассыпаны по гладкому,
чуть-чуть подернутому рябью, заливу. Сейчас за входом высился голый остров с
казармой. На нем развевается звездный американский флаг, и в зеленые
амбразуры внушительно смотрят дула орудий. Это - форт, защищающий вход от
южан. Города еще не видно из-за острова. Только громадное серое облако,
поднимающееся направо, показывает близость человеческого жилья.
Все смотрят в ту сторону.
Но старый артиллерист Фома Фомич не смотрит. Ему пока не до города. Он
стоит у первого орудия и то и дело взглядывает вопросительным взором на
мостик, где стоят капитан, старший офицер и лоцман, и ждет приказания начать
салют. Он несколько взволнован, как бенефициант перед выходом на сцену.
- Можно начать, Фома Фомич! - говорит старший офицер, когда клипер,
немного уменьшив ход, проходил мимо форта.
- Первое... пли! - командует Фома Фомич с сладостным служебным
замиранием в голосе.
И, считая про себя вроде того, как певцы считают такты, "раз, два, три,
четыре..." до пятидесяти, чтобы между выстрелами были одинаковые промежутки.
Старый артиллерист перебегает от орудия к орудию, командуя все с большим
оживлением: "Второе... пли! Третье... пли!.."
Выстрелы раздаются с правильными паузами, гулко раскатываясь по заливу
и раздаваясь эхом в горах. Облачки белого дымка, вылетая из пушек, стелются
по бокам клипера и, расплываясь, тихо тают в воздухе.
Прокомандовав свое последнее "пли" с особенным щегольством, словно
певец, заканчивающий арию, Фома Фомич, сияющий и вспотевший, с видом
именинника подходит к кружку офицеров, собравшемуся на шканцах. И в его
красном, с выпученными глазами, лице, и в походке, и во всей невзрачной
фигуре коренастого, короткошеего артиллериста чувствуется вопрос: "Каков был
салют, а?" Но общее внимание поглощено берегом. Все равнодушны к торжеству
Фомы Фомича. Только один иеромонах Виталий одобрительно пробасил:
- Важно палили, Фома Фомич!
Несколько обиженный, что салют не прочувствован, как следует, Фома
Фомич отходит в сторону.
Когда дым рассеялся, и клипер, обогнув остров, повернул вправо,
Сан-Франциско сверкал на солнце, среди зеленеющих куп. Лес мачт в гавани
был, так сказать, у его ног. Чем ближе подходил, постепенно уменьшая ход,
клипер, тем отчетливее вырисовывались дома и зеленые пятна парков и садов
большого города, раскинувшегося на холмах и буграх, заканчивающихся вдали
возвышенностями. Купеческие суда всевозможных форм и конструкций, начиная с
быстроходного, стройного американского клипера и кончая неуклюжим, пузатым
голландским "китобоем", стояли на рейде вместе с военными судами разных
наций. Каждую минуту раздавались свистки, то пронзительные, то гудящие, с
пароходов, пересекающих залив в разных направлениях. Вот один из них,
трехэтажный, весь белый, как снег, похожий на плавучий дом, с балансирной
машиной, мерно отбивающий такт, прошел близко от нас, полный пассажиров. С
палубы несутся звуки веселой музыки. Куда ни взглянешь - везде оживление,
деятельность. Маленькие буксирные пароходики, с сидящими в будках рулевыми,
словно бешеные, снуют по рейду, предлагая свои услуги большим парусным
кораблям, еле подвигающимся, несмотря на всю поставленную парусину, при
тихом ветерке, к выходу из залива. Клубы дыма стелются над горизонтом. Яхты
и шлюпки с парусами, окрашенными в яркие краски, скользят по рейду с
катающимися дамами. И над всей этой оживленной картиной - высокое,
прозрачное голубое небо, откуда ласково светит солнце, заливая блеском и
город, и бухту с кораблями, и острова, и окружающие пики сиерр.
Глядя на панораму большого города, на лес мачт в гавани, на шумное
оживление рейда, с трудом верилось, что эта кипучая жизнь создалась со
сказочной быстротой, и невольно вспоминалось, что еще пятнадцать лет тому
назад места эти были пустынны. Тишина их нарушалась только криком
белоснежных чаек, носившихся, как и теперь, над заливом.
Мы бросили якорь недалеко от города. Через несколько минут уж к нам
явились поставщики, портные, китайцы-прачки, комиссионеры. Стол в
кают-компании был завален всевозможными объявлениями. То и дело приставали
шлюпки. С иностранных военных судов приезжали офицеры поздравить с приходом,
и, исполнив этот обычай вежливости, существующий между военными моряками, то
есть проговорив приветствие капитану и выпив затем бокал шампанского в
кают-компании, - уезжали. Два репортера, явившись первыми, собирали сведения
о клипере, записывали фамилии всех офицеров, осмотрели клипер и торопились
на берег, чтобы напечатать отчет в вечерних газетах.
Скоро почти все офицеры, переодевшись в штатское платье, уехали на
берег. На клипере остались те, кому приходилось стоять на вахте.
К вечеру уже из клубов, из библиотек были присланы всем именные билеты
на право свободного входа и доставлены нумера вечерних газет, в которых были
помещены репортерские отчеты с перевранными русскими фамилиями.
V
Через несколько дней мне пришлось вступить на ночную вахту.
... ... ... Продолжение "Беглец" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |