Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

А. Ф. Писемский - Писемский - Мещане

Проза и поэзия >> Русская классика >> А. Ф. Писемский
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Алексей Феофилактович Писемский. Мещане

Роман в трех частях

---------------------------------------------------------------------

Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 7

Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959

OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года

---------------------------------------------------------------------



     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Глава I



     В Большом театре давали "Травиату". Примадонна была восхитительна. В переднем ряду, между все почти военными, сидел один статский. В его фигуре, начиная с курчавой, значительно поседевшей головы и весьма выразительного, подвижного лица до посадки всего тела, проглядывало что-то гордое и осанистое. Он сидел, опершись своими красивыми руками на дорогую палку. Костюм его весь состоял из одноцветной материи. По окончании первого акта, когда статский встал с своего места и обернулся лицом к публике, к нему обратился с разговором широкоплечий генерал с золотым аксельбантом и начал рассказывать, по мнению генерала, вероятно, что-нибудь очень смешное. Статский выслушал его весьма внимательно, но в ответ генералу ничего не сказал и даже на лице своем ничего не выразил. Тот, заметно этим несколько обидевшись, отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные усы, стал глядеть на ложи. В это время с другой половины кресел стремился к статскому другой военный, уж какой-то длинновязый, с жиденькими усами и бакенбардами, с лицом, усыпанным веснушками, с ученым знаком на груди и в полковничьих эполетах. Он давно со вниманием заглядывал на статского, и, когда тот повернул к нему лицо свое, военный, как-то радостно воскликнув: "Боже мой, это Бегушев!" - начал, шагая через ноги своих соседей, быстро пробираться к нему.

     - Александр Иванович, вы ли это? - произнес он, останавливаясь, наконец, перед Бегушевым.

     Что-то вроде приветливой улыбки промелькнуло на губах того.

     - Ах, Янсутский, здравствуйте! - проговорил он, протягивая военному руку и как бы несколько обязательным тоном.

     После того Янсутский некоторое время переминался перед Бегушевым, видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора.

     - Но каким же образом вы на опере Верди? - придумал он, наконец.

     Бегушев усмехнулся.

     - Что вас так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, - отвечал он.

     - Но знатоки, кажется, вообще не слишком высоко ставят Верди?.. - больше спросил Янсутский.

     - Я не особенный знаток... - протянул Бегушев.

     - Ну, как вы не знаток!.. - возразил Янсутский и затем прибавил: - Как, однако, много времени прошло с тех пор, как я имел честь познакомиться с вами за границей... Лет пятнадцать, кажется?

     - Да, - протянул и на это Бегушев.

     Янсутский придал затем печальное выражение своему лицу.

     - А Наталья Сергеевна, как я слышал, кончила жизнь?

     Лицо Бегушева окончательно омрачилось.

     - Она умерла, - проговорил он.

     После этого оба собеседника опять на некоторое время замолчали.

     - А вы тоже в Москве живете? - сказал Бегушев как бы затем, чтобы что-нибудь сказать.

     - Я, собственно, больше живу в вагонах, на железной дороге. Я занимаюсь коммерцией: распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имею подряды. Нельзя, знаете: в год тысчонок шестьдесят-восемьдесят иногда зашибешь, - приятно это и соблазнительно... - объяснил Янсутский.

     - Но каким же образом вам позволяют носить ваш военный мундир? - спросил Бегушев явно удивленным голосом.

     - Да... ну, это что же!.. Я, собственно, схлопотал и сохранил себе эту форму больше для апломба. Весу она, знаете, как-то больше дает между разным этим мужичьем: подрядчиками... купцами!.. Россия-матушка еще страна варварская: боится и уважает палку и светленький позументик!

     Бегушев на это молчал.

     - Вы, если я не ошибаюсь, дом свой в Москве имеете? - допрашивал его Янсутский.

     - Свой-с! - отвечал ему лаконически Бегушев.

     - Надеюсь, что вы позволите мне быть у вас, - продолжал Янсутский, слегка кланяясь, - у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть, знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая - на три улицы выходит... Сам я, впрочем, не живу в нем, так как бываю в Москве на время только...

     Бегушев и на это совершенно промолчал.

     - Буду иметь честь явиться к вам! - заключил Янсутский и, расшаркавшись, отошел от Бегушева; но, проходя мимо широкоплечего с аксельбантом генерала, почти в полспины поклонился ему. Генерал протянул ему два пальца. Янсутский пожал их и, заметно оставшись очень доволен этим, вышел с некоторою гордостью на средний проход, где, приостановившись, взглянул на одну из бельэтажных лож, в которой сидела одна-одинехонька совершенно бабочке подобная дама, очень богато разодетая, с целым ворохом волос на голове, с лицом бледным и матовым, с светлыми, веселыми глазками и с маленьким, вздернутым носиком. В продолжение всего акта она совершенно не слушала оперы, сидела даже отвернувшись от сцены, очень часто зевала и прислонялась головкой к спинке кресел, как бы затем, чтобы заснуть. Единственным развлечением ее была стоявшая на перилах ложи бонбоньерка, из которой она беспрестанно таскала конфекты, нехотя сосала, жевала их и некоторые даже выкидывала из своего хорошенького рта. Увидав Янсутского, дама сделала ему пригласительный знак рукою. Тот кивнул ей, в свою очередь, головой и через несколько минут вошел к ней в ложу.

     - На, съешь конфетку! - начала она, как только что он уселся рядом с ней.

     - Подите, не хочу! - отвечал Янсутский.

     - Съешь!.. Съешь непременно! - повторила настойчиво дама и почти насильно сунула ему в руку огромную конфекту.

     Янсутский улыбнулся, пожал плечами; но делать нечего: начал есть конфекту.

     - С кем ты с последним мужчиной говорил? - спросила дама.

     - С Бегушевым.

     - А ты разве знаком с ним?

     - Давным-давно, - отвечал Янсутский.

     Дама после того, прищурив свои хорошенькие глазки, начала внимательно смотреть на Бегушева.

     - А он в самом деле очень хорош собой! - проговорила она, с живостью повертывая свою головку к Янсутскому.

     Бегушев в это время все еще стоял лицом к публике и действительно, по благородству своей фигуры, был как отменный соболь между всеми.

     - Чем же особенно хорош? Наконец, он не молод очень, - старик почти! - возразил Янсутский.

     - А он богат? - продолжала расспрашивать дама.

     - Богат!

     - Говорят, он очень умный и ученый, что ли?

     - А черт его знает, умный ли он и ученый! - произнес уж с некоторою досадливостью Янсутский. - Но кто ж тебе говорил все это про него?

     - Домна Осиповна, разумеется!.. Кто ж больше!..

     Янсутский при этом усмехнулся.

     - Значит, это правда, что она с ним сошлась?

     - Еще бы не правда!.. - воскликнула дама. - Вчера была ее горничная Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: "Что это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе ничего не подарит?"

     Янсутский снова на это усмехнулся.

     - Как же это так случилось? Домна Осиповна всегда себя за такую смиренницу выдавала! - сказал он.

     - Пожалуйста, смиренницу какую нашел! - произнесла насмешливо его собеседница. - Она когда и с мужем еще жила, так я не знаю со сколькими кокетничала!..

     - Но тогда она это делала, как сама мне говорила, для того, чтобы ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя.

     - Ну да, так!.. Для этого только!.. - горячилась дама. - Кокетничала, потому что самой это приятно было; но главное, досадно, - зачем притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг надулась! "Я вовсе, говорит, не так скоро и ветрено дарю мои привязанности!.." Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать!

     - И за дело!.. Зачем же вызывать на такие разговоры, когда кто их сам не начинает...

     - Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. - сказала дама и при этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша полетела вниз. - Ах! - воскликнула при этом дама совершенно детским голосом и очень громко, так что Янсутский вздрогнул даже немного.

     - Что такое? - спросил он.

     - Посмотри, я афишу уронила, - продолжала дама, загибая голову вниз, - вон она летит и прямо-прямо одному старичку на голову; а он и не чувствует ничего, ха-ха-ха!

     И дама, откинувшись на задок кресла, начала хохотать.

     - Перестань, Лиза; разве можно так держать себя в театре! - унимал ее Янсутский.

     - Не могу, не могу удержаться!.. - говорила дама.

     Янсутский покачал только с неудовольствием головой и, встав со стула, начал поправлять ремень у своей сабли.

     - А ты разве не поедешь ко мне ужинать? У меня папа будет и привезет устриц! - проговорила дама.

     - Бог с ним, с твоим папа, и с его устрицами... Мне еще нужно в одном месте быть.

     - Так вот что... - начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной веселости. - Каретник опять этот являлся: ему восемьсот рублей надобно заплатить.

     Что-то вроде кислой гримасы пробежало по лицу Янсутского.

     - Заплатил уж я ему, - отвечал он с явной досадой.

     - И потом... - продолжала дама, голос ее все еще оставался каким-то нетвердым, - из магазина от Леон тоже приходили, и ты, пожалуйста, скажи им, чтобы они и не ходили ко мне... я об этих противных деньгах терпеть не могу и разговаривать.

     - А вещи когда берешь, это любишь? - заметил ей ядовито Янсутский.

     - Вещи я, конечно, люблю, а потом я хотела тебе сказать, - сердись ты на меня или не сердись, но изволь непременно на нынешнее лето в Петергофе дачу нанять, или за границу уедем... Я этих московских дач видеть не могу.

     - Успеем еще это сделать, - отвечал Янсутский, уже уходя.

     - Непременно же! - крикнула ему вслед дама.

     В продолжение всего этого разговора генерал с золотым аксельбантом не спускал бинокля с ложи бабочке подобной дамы, и, когда Янсутский ушел от нее, он обратился к стоявшему около него молодому офицеру в адъютантской форме:

     - Это madame Мерова, если я не ошибаюсь?

     - Да-с! - отвечал адъютант.

     - И в ее ложе, по обыкновению, Янсутский!.. - продолжал генерал.

     - Как всегда! - отвечал с улыбкой адъютант. - Очень, говорят, она дорого ему стоит! - прибавил он негромко.

     - Дорого? - полюбопытствовал генерал.

     - Тысяч двадцать пять в год! - объяснил адъютант.

     - Ого, сколько!.. - произнес негромко, но заметно одобрительным тоном генерал.

     При разъезде Бегушев снова в сенях встретился с Янсутским, который провожал m-me Мерову. Янсутский поспешил взаимно представить их друг другу. Бегушев поклонился m-me Меровой с некоторым недоумением, как бы не понимая, зачем его представляют этой даме, а m-me Мерова кинула только пристальный, но короткий на него взгляд и пошла, безбожнейшим образом волоча длинный хвост своего дорогого платья по грязному полу сеней... От рассеянности ли она это делала или от каких-нибудь мыслей, на минуту забежавших в ее головку, - сказать трудно!

     К подъезду первая была подана карета m-me Меровой, запряженная парою серых, в яблоках, жеребцов. M-me Мерова как птичка впорхнула в карету. Ливрейный лакей захлопнул за ней дверцы и вскочил на козлы. Вслед за тем подъехал фаэтон Янсутского - уже на вороных кровных рысаках.

     - Кто это именно дама, с которой вы меня познакомили? - спросил его Бегушев.

     - Это одна моя очень хорошая знакомая, - отвечал Янсутский с некоторой лукавой усмешкой. - Нельзя, знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из очень хорошей здешней фамилии, и больше это можно назвать, что par amour!*. Честь имею кланяться! - И затем, сев в свой экипаж и приложив руку к фуражке, он крикнул: - В Яхт-клуб!

     ______________

     * по любви! (франц.).


     Кровные рысаки через мгновение скрыли его из глаз Бегушева.

     Нет никакого сомнения, что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: "В Яхт-клуб!" хотел произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже возбудить в нем некоторое чувство зависти, но тот на все эти блага не обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень хорошую карету.

     Кучер его, выбравшись из ряда экипажей, обернулся к нему и спросил:

     - За Москву-реку прикажете ехать?

     - Туда! - отвечал Бегушев.

     Кучер поехал.
Глава II



     На Таганке, перед большим домом, украшенным всевозможными выпуклостями, Бегушев остановился. В доме перед тем виднелся весьма слабый свет; но когда Бегушев позвонил в колокольчик, то по всему дому забегали огоньки, и весь фасад его осветился. На все это, разумеется, надобно было употребить некоторое время, так что Бегушев принужден был позвонить другой раз. Наконец, ему отворили. Он вошел и сделал невольно гримасу от кинувшегося ему в нос запаха только что зажженного фотогена{9}. Три приемные комнаты, через которые проходил Бегушев, представляли в себе как-то слишком много золота: золото в обоях, широкие золотые рамы на картинах, золото на лампах и на держащих их неуклюжих рыцарях; потолки пестрели тяжелою лепною работою; ковры и салфетки, покрывавшие столы, были с крупными, затейливыми узорами; драпировки на окнах и дверях ярких цветов... Словом, во всем чувствовалась какая-то неизящная и очень недорогая роскошь. В этих комнатах не было никого; но в четвертой комнате, представляющей что-то вроде женского кабинета, Бегушев нашел в домашнем туалете молодую даму, сидевшую за круглым столом в покойных креслах, с глазами, опущенными в книгу. Это была та самая Домна Осиповна, о которой упоминала m-me Мерова. При входе гостя Домна Осиповна взмахнула глаза на него, нежно улыбнулась ему и, протягивая свою красивую руку, проговорила как бы не совсем искренним голосом:

     - А я было и ждать вас совсем перестала, - досадный этакой!

     - Виноват, опоздал: я в театре был, - отвечал Бегушев, довольно тяжело опускаясь на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с тем он весьма внимательно взглянул на нее и спросил: - Вы все еще больны?

     - Да, у меня здесь вот очень болит, - сказала Домна Осиповна, показывая себе на горло, кокетливо завязанное батистовым платком.

     - Но что же доктор, как объясняет вашу болезнь? - продолжал Бегушев уже с беспокойством.

     - А бог его знает: никак не объясняет! - отвечала Домна Осиповна. Она, впрочем, вряд ли и больна была, а только так это говорила, зная, что Бегушеву нравятся болеющие женщины. - Главное, досадно, что курить не позволяют! - присовокупила она.

     - Ну, это еще беда небольшая! - заметил ей Бегушев.

     - Да, я знаю, вы даже рады этому! - сказала Домна Осиповна. - Однако что же я не спрошу вас: вы чаю, может быть, хотите?

     - Ежели есть он, - отвечал Бегушев.

     - О, конечно, - проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: - Чаю, Маша, сделай, и не из того ящика, из которого я пью, а который получше, знаешь?

     - Знаю-с, - подхватила сметливая горничная.

     - На стакан или на два - не больше! - прибавила Домна Осиповна.

     - Понимаю-с! - снова подхватила горничная.

     Бегушев между тем сидел, понурив немного голову и как бы усмехаясь сам с собой. Будь он менее погружен в свои собственные мысли, он, может быть, заметил бы некоторые маленькие, но тем не менее характерные факты. Он увидел бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не были даже разрезаны, - скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева.

     Возвратившись в кабинет, Домна Осиповна снова уселась в свое кресло, приложила ручку к виску и придала несколько нежный оттенок своему взгляду, словом - заметно рисовалась... Она была очень красивая из себя женщина, хотя в красоте ее было чересчур много эффектного и какого-то мертво-эффектного, мазочного, - она, кажется, несколько и притиралась. Взгляд ее черных глаз был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем не было. Несомненно, что Домна Осиповна думала и чувствовала много, но только все это происходило в области самых низших людских горестей и радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности и терпеливости, чем о нежности и деликатности натуры, способной глубоко чувствовать.

     Бегушев приподнял, наконец, свою голову; улыбка все еще не сходила с его губ.

     - Сейчас я ехал-с, - начал он, - по разным вашим Якиманкам, Таганкам; меня обогнало более сотни экипажей, и все это, изволите видеть, ехало сюда из театра.

     - Ах, отсюда очень многие ездят! - подхватила Домна Осиповна. - Весь абонемент итальянской оперы почти составлен из Замоскворечья.

     Бегушев развел только руками.

     - И таким образом, - сказал он с грустной усмешкой, - Таганка и Якиманка{11} - безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные времена!

     - Что ж, из них очень много образованных людей, прекрасно все понимающих! - возразила Домна Осиповна.

     - Вы думаете? - спросил ее Бегушев.

     - Да, я даже знаю очень много примеров тому; моего мужа взять, - он очень любит и понимает все искусства...

     Бегушев несколько нахмурился.

     - Может быть-с, но дело не в людях, - возразил он, - а в том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!

     - Но кто же это? Нет! - не согласилась Домна Осиповна.

     - Есть!.. Есть!.. - воскликнул Бегушев. - Рассказывают даже, что немцы в Москве, более прозорливые, нарочно принимают православие, чтобы только угодить Якиманке и на благосклонности оной сотворить себе честь и благостыню, - и созидают оное, созидают! - повторил он несколько раз.

     Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и не подозревала.

     Бегушев заметно одушевился.

     - Это бессмыслица какая-то историческая! - восклицал он. - Разные рыцари, - что бы там про них ни говорили, - и всевозможные воины ломали себе ребра и головы, утучняли целые поля своею кровью, чтобы добыть своей родине какую-нибудь новую страну, а Таганка и Якиманка поехали туда и нажили себе там денег... Великие мыслители иссушили свои тяжеловесные мозги, чтобы дать миру новые открытия, а Таганка, эксплуатируя эти открытия и обсчитывая при этом работника, зашибла и тут себе копейку и теперь комфортабельнейшим образом разъезжает в вагонах первого класса и поздравляет своих знакомых по телеграфу со всяким вздором... Наконец, сам Бетховен и божественный Рафаэль как будто бы затем только и горели своим вдохновением, чтобы развлекать Таганку и Якиманку или, лучше сказать, механически раздражать их слух и зрение и услаждать их чехвальство.

     При последних словах Домна Осиповна придала серьезное выражение своему лицу и возразила почти глубокомысленным тоном:

     - Почему же для Таганки одной? Я думаю, и другие могут этим пользоваться и наслаждаться.

     - Да других-то, к несчастью, не стало-с! - отвечал с многознаменательностью Бегушев. - Я совершенно убежден, что все ваши московские Сент-Жермены{13}, то есть Тверские бульвары, Большие и Малые Никитские{13}, о том только и мечтают, к тому только и стремятся, чтобы как-нибудь уподобиться и сравниться с Таганкой и Якиманкой.

     - Богаты уж очень Таганка и Якиманка! Все, разумеется, и желают себе того же, - заметила Домна Осиповна, - в чем, впрочем, и винить никого нельзя: жизнь сделалась так дорога...

     - А, если бы вопрос только о жизни был, тогда и говорить нечего; но тут хотят шубу на шубу надеть, сразу хапнуть, как екатерининские вельможи делали: в десять лет такие состояния наживали, что после три-четыре поколения мотают, мотают и все-таки промотать не могут!..

     В это время горничная принесла Бегушеву чай.

     - Поставь это на стол и сама можешь уйти! - сказала ей Домна Осиповна.

     Горничная исполнила ее приказание и ушла.

     Бегушев, вероятно очень мучимый жаждою, сразу было хотел выпить целый стакан, но вдруг приостановился, поморщился немного, поставил стакан снова на стол и даже поотодвинул его от себя: чай хоть и был приготовлен из особого ящика, но не совсем, как видно, ему понравился. Домна Осиповна заметила это и постаралась внимание Бегушева отвлечь на другое.

     - Постойте, постойте! - начала она как бы слегка укоризненным тоном. - Я вас сейчас поймаю; положим, действительно многие, как вы говорите, ездят, чтобы только физически раздражать свои органы слуха и зрения; но зачем вы-то, все уж, кажется, видевший и изучивший, ездили сегодня в театр?

     - Я? - спросил Бегушев.

     - Да, вы!.. Мне не на шутку досадно было: я больна, скучаю, а вы не едете ко мне.

     - Очень просто: я слушал "Травиату"! - объяснил Бегушев.

     Лицо Домны Осиповны при этом мгновенно просияло.

     - А! - сказала она и потом присовокупила тихо нежным голосом: - Что же, по той все причине, что Травиата напоминает вам меня?

     - Не по иной другой-с! - отвечал Бегушев вместе шутливо и с чувством.

     - Уж именно! - подтвердила Домна Осиповна. - Я не меньше Травиаты выстрадала: первые годы по выходе замуж я очень часто больна была, и в то время, как я в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели, у нас, слышу, музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до того, что возлюбленную свою привез к себе в дом...

     Бегушев, сидевший все потупившись, при этом вдруг приподнял голову и уставил пристальный взгляд на Домну Осиповну.

     - Скажите: вы очень любили вашего мужа? - спросил он.

     - Очень! - отвечала Домна Осиповна. - И это чувство во мне, право, до какой-то глупости доходило, так что когда я совершенно ясно видела его холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: "Мишель, я молода еще... - Мне всего тогда было двадцать три года... - Я хочу любить и быть любимой! Кто ж мне заменит тебя?.." - "А любой, говорит, кадет, если хочешь..."

     - Дурак! - произнес, как бы не утерпев, Бегушев и повернулся в своем кресле.

     Домна Осиповна покраснела: она поняла, что чересчур приподняла перед Бегушевым завесу с своих семейных отношений.

     - Конечно, это так глупо было сказано, что я даже не рассердилась тогда, - поспешила она прибавить с улыбкой.

     Но Бегушев оставался серьезным.

     - И что же вы, жили с ним после этого? - проговорил он.

     - Да!..

     - Странно! - сказал Бегушев, снова потупляя свое лицо. Ему как будто бы совестно было за Домну Осиповну.

     - Но я еще любила его - пойми ты это! - возразила она ему. - Даже потом, гораздо после, когда я, наконец, от его беспутства уехала в деревню и когда мне написали, что он в нашу квартиру, в мою даже спальню, перевез свою госпожу. "Что же это такое, думаю: дом принадлежит мне, комната моя; значит, это мало, что неуважение ко мне, но профанация моей собственности".

     При слове "профанация" Бегушев поморщился.

     Домна Осиповна, привыкшая замечать малейший оттенок на его лице и не совсем понявшая, что ему, собственно, не понравилось, продолжала уж несколько робким голосом:

     - И вообрази, при моем слабом здоровье я на почтовых проскакала в какие-нибудь сутки триста верст, - вхожу в дом и действительно вижу, что в моей комнате, перед моим трюмо причесывается какая-то госпожа... Что я ей сказала, - сама не помню, только она мгновенно скрылась...

     Бегушев, наконец, усмехнулся.

     - Воображаю, какая ей песня была пропета, - проговорил он.

     - Ужасная, кажется... - продолжала Домна Осиповна, - я даже не люблю себя за это: я очень мало умею себя сдерживать.

     - В этом случае, я думаю, нечего и сдерживать себя было: в вас говорило простое и законное чувство, - заметил Бегушев.

     - Да, но все нехорошо!.. Потом муж приехал... ему тоже досталось; от него, по обыкновению, пошли мольбы, просьбы о прощении, целование ручек, ножек, уверения в любви - и я, дура, опять поверила.

     - Общее свойство всех женщин! - сказал Бегушев.

     - Нет, кажется в этом случае я самая глупая женщина: ну чего могла я ожидать от моего супруга после всего, что он делал против меня? Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом... один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось... я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: "Зачем, для чего это?" Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.

     - Ад сделали? - спросил с злым удовольствием Бегушев.

     - Решительный ад!.. Что ж, я не скрываю этого теперь!.. - отвечала Домна Осиповна. - Я вот часто думаю, - продолжала она, - что неужели же я должна была после такой ужасной семейной жизни умереть для всего и не позволить себе полюбить другого... Счастье мое, конечно, что я в первое время, при таком моем ожесточенном состоянии, не бросилась прямо, как супруг мне предлагал, на шею какому-нибудь дрянному господину; а потом нас же, женщин, обыкновенно винят, почему мы не полюбим хорошего человека. Господи! Я думаю, каждая женщина больше всего желает, чтобы ее полюбил хороший человек; но много ли их на свете? Я теперь очень стала разочарована в людях: даже когда тебя полюбила, так боялась, что стоишь ли ты того!

     - А может быть, и я не стою твоей любви? - спросил ее Бегушев.

     - Нет, ты стоишь, в этом я теперь убеждена, - отвечала Домна Осиповна и, встав, подошла к Бегушеву, обняла его и начала целовать. - Ты паинька у меня - вот кто ты! - проговорила она ласковым голосом, а потом тут же, сейчас, взглянув на часы, присовокупила: - Однако, друг мой, тебе пора домой!

     - Пора? - повторил Бегушев.

     - Да, а то люди, пожалуй, после болтать будут, что ты сидишь у меня до света: второй уже час.

     - Уже? Действительно, пора! - сказал Бегушев, приподнимаясь с кресел и отыскивая свою шляпу.

     - Но только, как я тебе говорила, я пока так остерегаюсь; а потом, когда разные дрязги у меня кончатся, я вовсе не намерена скрывать моих чувств к вам; напротив: я буду гордиться твоею любовью.

     Бегушев усмехнулся.

     - Как итальянка Майкова: "Гордилась ли она любви своей позором"{16}...

     - Именно: я буду гордиться любви моей позором! - подхватила Домна Осиповна.

     Бегушев после того крепко пожал ей руку, поцеловал ее и, мотнув приветливо головой, пошел своей тяжеловатой походкой.

     Домна Осиповна заметно осталась очень довольна всем этим разговором; ей давно хотелось объяснить и растолковать себя Бегушеву, что и сделала она, как ей казалось, довольно искусно. Услышав затем, что дверь за Бегушевым заперли, Домна Осиповна встала, прошла по всем комнатам своей квартиры, сама погасила лампы в зале, гостиной, кабинете и скрылась в полутемной спальне.


     Глава III


     Бегушев, как мы знаем, имел свой дом, который в целом околотке оставался единственный в том виде, каким был лет двадцать назад. Он был деревянный, с мезонином; выкрашен был серою краскою и отличался только необыкновенною соразмерностью всех частей своих. Сзади дома были службы и огромный сад.

     Некоторые из знакомых Бегушева пытались было доказывать ему, что нельзя в настоящее время в Москве держать дом в подобном виде.

     - В каком же прикажете? - спрашивал он уже со злостью в голосе.

     - Его надобно иначе расположить, надстроить, выщекатурить, украсить этими прекрасными фронтонами, - объясняли знакомые.

     - Это не фронтоны-с, а коровьи соски, которыми изукрасилась ваша Москва! - восклицал почти с бешенством Бегушев.

     Знакомые пожимали плечами, удивляясь, каким образом все эти прекрасные украшения могли казаться Бегушеву коровьими сосками.

     - Но, наконец, - продолжали они, - это варварство в столице оставлять десятины две земли в такой непроизводительной форме, как сад ваш.

     - Что ж мне, огород, что ли, тут разбить? Я люблю цветы, а не овощи! - возражал Бегушев.

    

... ... ...
Продолжение "Мещане" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Мещане
показать все


Анекдот 
Николай Валуев, как единственный выживший законный потомок, обратился в ООН с требованием о компенсации в миллиард долларов за геноцид неандертальцев.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100