Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Бабель, Исаак - Бабель - Рассказы разных лет

Проза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Бабель, Исаак
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Исаак Бабель. Рассказы разных лет

-----------------------------------------------------------------------

Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.

OCR & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000

-----------------------------------------------------------------------



    Содержание:


    Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна

    Шабос-Нахаму

    Вечер у императрицы

    Линия и цвет

    Иисусов грех

    Конец св.Ипатия

    Дорога

    "Иван-да-Марья"

    Гапа Гужва

    Гюи де Мопассан

    Нефть

    Улица Данте

    Сулак

    Суд

    Мой первый гонорар

    Колывушка

    Баграт-Оглы и глаза его быка

    Ходя

    У батьки нашего Махно

    В щелочку

    Сказка про бабу

    Старательная женщина
ЭЛЬЯ ИСААКОВИЧ И МАРГАРИТА ПРОКОФЬЕВНА


    Гершкович вышел от надзирателя с тяжелым сердцем. Ему было объявлено, что если не выедет он из Орла с первым поездом, то будет отправлен по этапу. А выехать - значило потерять дело.

    С портфелем в руке, худощавый и неторопливый, шел он по темной улице. На углу его окликнула высокая женская фигура:

    - Котик, зайдешь?

    Гершкович поднял голову, посмотрел на нее через блеснувшие очки, подумал и сдержанно ответил:

    - Зайду.

    Женщина взяла его под руку. Они пошли за угол.

    - Куда же мы? В гостиницу?

    - Мне надо на всю ночь, - ответил Гершкович, - к тебе.

    - Это будет стоить трешницу, папаша.

    - Два, - сказал Гершкович.

    - Расчета нет, папаша...


    Сторговались за два с полтиной. Пошли дальше.

    Комната проститутки была небольшая, чистенькая, с порванными занавесками и розовым фонарем.

    Когда пришли, женщина сняла пальто, расстегнула кофточку... и подмигнула.

    - Э, - поморщился Гершкович, - какое глупство.

    - Ты сердитый, папаша.

    Она села к нему на колени.

    - Нивроко, - сказал Гершкович, - пудов пять в вас будет?

    - Четыре тридцать.

    Она взасос поцеловала его в седеющую щеку.


    - Э, - снова поморщился Гершкович, - я устал, хочу уснуть.

    Проститутка встала. Лицо у нее сделалось скверное.

    - Ты еврей?

    Он посмотрел на нее через очки и ответил:

    - Нет.

    - Папашка, - медленно промолвила проститутка, - это будет стоить десятку.

    Он поднялся и пошел к двери.

    - Пятерку, - сказала женщина.

    Гершкович вернулся.

    - Постели мне, - устало сказал еврей, снял пиджак и осмотрелся, куда его повесить. - Как тебя зовут?

    - Маргарита.

    - Перемени простыню, Маргарита.

    Кровать была широкая, с мягкой периной.

    Гершкович стал медленно раздеваться, снял белые носки, расправил вспотевшие пальцы на ногах, запер дверь на ключ, положил его под подушку и лег. Маргарита, позевывая, неторопливо сняла платье, скосив глаза, выдавила прыщик на плече и стала заплетать на ночь жиденькую косичку.

    - Как тебя зовут, папашка?

    - Эли, Элья Исаакович.

    - Торгуешь?

    - Наша торговля... - неопределенно ответил Гершкович.

    Маргарита задула ночник и легла...


    - Нивроко, - сказал Гершкович. - Откормилась.

    Скоро они заснули.


    На следующее утро яркий свет солнца залил комнату. Гершкович проснулся, оделся, подошел к окну.

    - У нас море, у вас поле, - сказал он. - Хорошо.

    - Ты откуда? - спросила Маргарита.

    - Из Одессы, - ответил Гершкович. - Первый город, хороший город. - И он хитро улыбнулся.

    - Тебе, я вижу, везде хорошо, - сказала Маргарита.

    - И правда, - ответил Гершкович. - Везде хорошо, где люди есть.

    - Какой ты дурак, - промолвила Маргарита, приподнимаясь на кровати. - Люди злые.

    - Нет, - сказал Гершкович, - люди добрые. Их научили думать, что они злые, они и поверили.

    Маргарита подумала, потом улыбнулась.

    - Ты занятный, - медленно проговорила она и внимательно оглядела его.

    - Отвернись. Я оденусь.

    Потом завтракали, пили чай с баранками. Гершкович научил Маргариту намазывать хлеб маслом и по-особенному накладывать поверх колбасу.

    - Попробуйте, а мне, между прочим, надо отправляться.

    Уходя, Гершкович сказал:

    - Возьмите три рубля, Маргарита. Поверьте, негде копейку заработать.

    Маргарита улыбнулась.

    - Жила ты, жила. Давай три. Придешь вечером?

    - Приду.

    Вечером Гершкович принес ужин - селедку, бутылку пива, колбасы, яблок. Маргарита была в темном глухом платье. Закусывая, разговорились.

    - Полестней в месяц не обойдешься, - говорила Маргарита. - Занятия такая, что дешевкой оденешься - щей не похлебаешь. За комнату отдаю пятнадцать, возьми в расчет...

    - У нас в Одессе, - подумавши, ответил Гершкович, с напряжением разрезывая селедку на равные части, - за десять рублей вы имеете на Молдаванке царскую комнату.

    - Прими в расчет, народ у меня толчется, от пьяного не убережешься...

    - Каждый человек имеет свои неприятности, - промолвил Гершкович и рассказал о своей семье, о пошатнувшихся делах, о сыне, которого забрали на военную службу.

    Маргарита слушала, положив голову на стол, и лицо у нее было внимательное, тихое и задумчивое.

    После ужина, сняв пиджак и тщательно протерев очки суконкой, он сел за столик и, придвинув к себе лампу, стал писать коммерческие письма. Маргарита мыла голову.

    Писал Гершкович неторопливо, внимательно, поднимая брови, по временам задумываясь, и, обмакивая перо, ни разу не забыл отряхнуть его от лишних чернил.

    Окончив писать, он посадил Маргариту на копировальную книгу.

    - Вы, нивроко, дама с весом. Посидите, Маргарита Прокофьевна, проше пана.

    Гершкович улыбнулся, очки блеснули, и глаза сделались у него блестящие, маленькие, смеющиеся.


    На следующий день он уезжал. Прохаживаясь по перрону, за несколько минут до отхода поезда Гершкович заметил Маргариту, быстро шедшую к нему с маленьким свертком в руках. В свертке были пирожки, и жирные пятна от них проступили на бумаге.

    Лицо у Маргариты было красное, жалкое, грудь волновалась от быстрой ходьбы.

    - Привет в Одессу, - сказала она, - привет...

    - Спасибо, - ответил Гершкович, взял пирожки, поднял брови, над чем-то подумал и сгорбился.

    Раздался третий звонок. Они протянули друг другу руки.

    - До свидания, Маргарита Прокофьевна.

    - До свидания, Элья Исаакович.

    Гершкович вошел в вагон. Поезд двинулся.
ШАБОС-НАХАМУ (Из цикла "Гершеле")


    Было утро, был вечер - день пятый. Было утро, наступил вечер - день шестой. В шестой день - в пятницу вечером - нужно помолиться; помолившись - в праздничном капоре пройтись по местечку и к ужину поспеть домой. Дома еврей выпивает рюмку водки, - ни бог, ни Талмуд не запрещают ему выпить две, - съедает фаршированную рыбу и кугель с изюмом. После ужина ему становится весело. Он рассказывает жене истории, потом спит, закрыв один глаз и открыв рот. Он спит, а Гапка в кухне слышит музыку - как будто из местечка пришел слепой скрипач, стоит под окном и играет.

    Так водится у каждого еврея. Но каждый еврей - это не Гершеле. Недаром слава о нем прошла по всему Острополю, по всему Бердичеву, по всему Вилюйску.

    Из шести пятниц Гершеле праздновал одну. В остальные вечера - он с семьей сидели во тьме и в холоде. Дети плакали. Жена швыряла укоры. Каждый из них был тяжел, как булыжник. Гершеле отвечал стихами.

    Однажды - рассказывают такой случай - Гершеле захотел быть предусмотрительным. В среду он отправился на ярмарку, чтобы к пятнице заработать денег. Где есть ярмарка - там есть пан. Где есть пан - там вертятся десять евреев. У десяти евреев не заработаешь трех грошей. Все слушали шуточки Гершеле, но никого не оказывалось дома, когда дело подходило к расчету.

    С желудком пустым, как духовой инструмент, Гершеле поплелся домой.

    - Что ты заработал? - спросила у него жена.

    - Я заработал загробную жизнь, - ответил он. - И богатый и бедный обещали мне ее.

    У жены Гершеле было только десять пальцев. Она поочередно загибала каждый из них. Голос ее гремел, как гром в горах.

    - У каждой жены - муж как муж. Мой же только и умеет, что кормить жену словечками. Дай бог, чтобы к Новому году у него отнялся язык, и руки, и ноги.

    - Аминь, - ответил Гершеле.

    - В каждом окне горят свечи, как будто дубы зажгли в домах. У меня же свечи тонки, как спички, и дыму от них столько, что он рвется к небесам. У всех уже поспел белый хлеб, а мне муж принес дров мокрых, как только что вымытая коса...

    Гершеле не обмолвился ни единым словом в ответ. Зачем подбрасывать поленьев в огонь, когда он и без того горит ярко? Это первое. И что можно ответить сварливой жене, когда она права? Это второе.

    Пришло время, жена устала кричать. Гершеле отошел, лег на кровать и задумался.

    - Не поехать ли мне к рабби Борухл? - спросил он себя.

    (Всем известно, что рабби Борухл страдал черной меланхолией и для него не было лекарства лучшего, чем слова Гершеле.)

    - Не поехать ли мне к рабби Борухл? Служки цадика дают мне кости, а себе берут мясо. Это правда. Мясо лучше костей, кости лучше воздуха. Поедем к рабби Борухл.

    Гершеле встал и пошел запрягать лошадь. Она взглянула на него строго и грустно.

    "Хорошо, Гершеле, - сказали ее глаза, - ты вчера не дал мне овса, позавчера не дал мне овса, и сегодня я ничего не получила. Если ты и завтра не дашь мне овса, то я должна буду задуматься о своей жизни".

    Гершеле не выдержал внимательного взгляда, опустил глаза и погладил мягкие лошадиные губы. Потом он вздохнул так шумно, что лошадь все поняла, и решил: "Я пойду пешком к рабби Борухл".

    Когда Гершеле отправился в путь - солнце высоко стояло на небе. Горячая дорога убегала вперед. Белые волы медленно тащили повозки с душистым сеном. Мужики, свесив ноги, сидели на высоких возах и помахивали длинными кнутами. Небо было синее, а кнуты черные.

    Пройдя часть дороги - верст пять, - Гершеле приблизился к лесу. Солнце уже уходило со своего места. На небе разгорались нежные пожары. Босые девочки гнали с пастбища коров. У каждой из коров раскачивалось наполненное молоком розовое вымя.

    В лесу Гершеле встретила прохлада, тихий сумрак. Зеленые листы склонялись друг к другу, гладили друг друга плоскими руками и, тихонько пошептавшись в вышине, возвращались к себе, шелестя и вздрагивая.

    Гершеле не внимал их шепоту. В желудке его играл оркестр такой большой, как на балу у графа Потоцкого. Путь ему лежал далекий. С боков земли спешила легкая тьма, смыкалась над головою Гершеле и развевалась по земле. Недвижимые фонари зажглись на небе. Земля замолчала.

    Настала ночь, когда Гершеле подошел к корчме. В маленьком окошке светился огонек. У окошка в теплой комнате сидела хозяйка Зельда и шила пеленки. Живот ее был столь велик, точно она собиралась родить тройку. Гершеле взглянул на ее маленькое красное личико с голубыми глазами и поздоровался.

    - Можно у вас отдохнуть, хозяйка?

    - Можно.

    Гершеле сел. Ноздри его раздувались, как кузнечные мехи. Жаркий огонь сверкал в печи. В большом котле кипела вода, обдавая пеной белоснежные вареники. В золотистом супе покачивалась жирная курица. Из духовой несся запах пирога с изюмом.

    Гершеле сидел на лавке, скорчившись, как роженица перед родами. В одну минуту в его голове рождалось больше планов, чем у царя Соломона насчитывалось жен.

    В комнате было тихо, кипела вода, и качалась на золотистых волнах курица.

    - Где ваш муж, хозяйка? - спросил Гершеле.

    - Муж уехал к пану платить деньги за аренду. - Хозяйка замолчала. Детские ее глаза выпучились. Она сказала вдруг: - Я вот сижу здесь у окна и думаю. И я хочу вам задать вопрос, господин еврей. Вы, наверное, много странствуете по свету, учились у ребе и знаете про нашу жизнь. Я ни у кого не училась. Скажите, господин еврей, скоро ли придет к нам шабос-нахаму [еврейский праздник]?

    "Эге, - подумал Гершеле. - Вопросец хорош. Всякая картошка растет на божьем огороде..."

    - Я вас спрашиваю потому, что муж обещал мне - когда придет шабос-нахаму, мы поедем к мамаше в гости. И платье я тебе куплю, и парик новый, и к рабби Моталэми поедем просить, чтобы у нас родился сын, а не дочь, - все это тогда, когда придет шабос-нахаму. Я думаю - это человек с того света?

    - Вы не ошиблись, хозяйка, - ответил Гершеле. - Сам бог положил эти слова на ваши губы... У вас будет и сын и дочь. Это я и есть шабос-нахаму, хозяйка.

    Пеленки сползли с колен Зельды. Она поднялась, и маленькая ее головка стукнулась о перекладину, потому что Зельда была высока и жирна, красна и молода. Высокая грудь ее походила на два тугих мешочка, набитых зерном. Голубые глаза ее раскрылись, как у ребенка.

    - Это я и есть шабос-нахаму, - подтвердил Гершеле. - Я иду уже второй месяц, хозяйка, иду помогать людям. Это длинный путь - с неба на землю. Сапоги мои изорвались. Я привез вам поклон от всех ваших.

    - И от тети Песи, - закричала женщина, - и от папаши, и от тети Голды, вы знаете их?

    - Кто их не знает? - ответил Гершеле. - Я говорил с ними так, как говорю теперь с вами.

    - Как они живут там? - спросила хозяйка, складывая дрожащие пальцы на животе.

    - Плохо живут, - уныло промолвил Гершеле. - Как может житься мертвому человеку? Балов там не задают...

    Хозяйкины глаза наполнились слезами.

    - Холодно там, - продолжал Гершеле, - холодно и голодно. Они же едят, как ангелы. Никто на том свете не имеет права кушать больше, чем ангелы. Что ангелу надо? Он хватит глоток воды, ему довольно. Рюмочку водки вы там за сто лет не увидите ни разу...

    - Бедный папаша... - прошептала пораженная хозяйка.

    - На Пасху он возьмет себе одну латку. Блин ему хватает на сутки...

    - Бедная тетя Песя, - задрожала хозяйка.

    - Я сам голодный хожу, - склонив набок голову, промолвил Гершеле, и слеза покатилась по его носу и пропала в бороде. - Мне ведь ни слова нельзя сказать, я считаюсь там из их компании...

    Гершеле не докончил своих слов.

    Топоча толстыми ногами, хозяйка стремительно несла к нему тарелки, миски, стаканы, бутылки. Гершеле начал есть, и тогда женщина поняла, что он действительно человек с того света.

    Для начала Гершеле съел политую прозрачным салом рубленую печенку с мелко порубленным луком. Потом он выпил рюмку панской водки (в водке этой плавали апельсиновые корки). Потом он ел рыбу, смешав ароматную уху с мягким картофелем и вылив на край тарелки полбанки красного хрена, такого хрена, что от него заплакали бы пять панов с чубами и кунтушами.

    После рыбы Гершеле отдал должное курице и хлебал горячий суп с плававшими в нем капельками жира. Вареники, купавшиеся в расплавленном масле, прыгали в рот Гершеле, как заяц прыгает от охотника. Не надо ничего говорить о том, что случилось с пирогом, что могло с ним случиться, если, бывало, по целому году Гершеле в глаза пирога не видел?..

    После ужина хозяйка собрала вещи, которые она через Гершеле решила послать на тот свет, - папаше, тете Голде и тете Песе. Отцу она положила новый талес, бутыль вишневой настойки, банку малинового варенья и кисет табаку. Для тети Песи были приготовлены теплые серые чулки. К тете Голде поехали старый парик, большой гребень и молитвенник. Кроме этого, она снабдила Гершеле сапогами, караваем хлеба, шкварками и серебряной монетой.

    - Кланяйтесь, господин шабос-нахаму, кланяйтесь всем, - напутствовала она Гершеле, уносившего с собой тяжелый узел. - Или - погодите немного, скоро муж придет.

    - Нет, - ответил Гершеле. - Надо спешить. Неужели вы думаете, что вы у меня одна?

    В темном лесу спали деревья, спали птицы, спали зеленые листы. Побледневшие звезды, сторожащие нас, задремали на небе.

    Отойдя с версту, запыхавшийся Гершеле остановился, скинул узел со спины, сел на него и стал рассуждать сам с собою.

    - Ты должен знать, Гершеле, - сказал он себе, - что на земле живет много дураков. Хозяйка корчмы была дура. Муж ее, может быть, умный человек, с большими кулаками, толстыми щеками - и длинным кнутом. Если он приедет домой и нагонит тебя в лесу, то...

    Гершеле не стал затруднять себя приисканием ответа. Он тотчас же закопал узел в землю и сделал знак, чтобы легко найти заветное место.

    Потом он побежал в другую сторону леса, разделся догола, обнял ствол дерева и принялся ждать. Ожидание длилось недолго. На рассвете Гершеле услышал хлопанье кнута, причмокивание губ и топот копыт. Это ехал корчмарь, пустившийся в погоню за господином шабос-нахаму.

    Поравнявшись с голым Гершеле, обнявшим дерево, корчмарь остановил лошадь, и лицо его сделалось таким же глупым, как у монаха, повстречавшегося с дьяволом.

    - Что вы делаете здесь? - спросил он прерывистым голосом.

    - Я человек с того света, - ответил Гершеле уныло. - Меня ограбили, забрали важные бумаги, которые я везу к рабби Борухл...

    - Я знаю, кто вас ограбил, - завопил корчмарь. - И у меня счеты с ним. Какой дорогой он убежал?

    - Я не могу сказать, какой дорогой, - горько прошептал Гершеле. - Если хотите, дайте мне вашу лошадь, я догоню его в мгновенье. А вы подождите меня здесь. Разденьтесь, станьте у дерева, поддерживайте его, не отходя ни на шаг до моего приезда. Дерево это - священное, много вещей в нашем мире держится на нем...

    Гершеле недолго нужно было всматриваться в человека, чтобы узнать, чем человек дышит. С первого взгляда он понял, что муж недалеко ушел от жены.

    И вправду, корчмарь разделся, встал у дерева. Гершеле сел на повозку и поскакал. Он откопал свои вещи, взвалил их на телегу и довез до опушки леса.

    Там Гершеле снова взвалил узел на плечи и, бросив лошадь, зашагал по дороге, которая вела прямо к дому святого рабби Борухл.

    Было уже утро. Птицы пели, закрыв глаза. Лошадь корчмаря, понурясь, повезла пустую телегу к тому месту, где она оставила своего хозяина.

    Он ждал ее, прижавшись к дереву, голый под лучами восходившего солнца. Корчмарю было холодно. Он переминался с ноги на ногу.
ВЕЧЕР У ИМПЕРАТРИЦЫ (Из петербургского дневника)


    В кармане кетовая икра и фунт хлеба. Приюта нет. Я стою на Аничковом мосту, прижавшись к клодтовым коням. Разбухший вечер двигается с Морской. По Невскому, запутанные в вату, бродят оранжевые огоньки. Нужен угол. Голод пилит меня, как неумелый мальчуган скрипичную струну. Я перебираю в памяти квартиры, брошенные буржуазией. Аничков дворец вплывает в мои глаза всей своей плоской громадой. Вот он - угол.

    Проскользнуть через вестибюль незамеченным - это нетрудно. Дворец пуст. Неторопливая мышь царапается в боковой комнате. Я в библиотеке вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Старый немец, стоя посредине комнаты, закладывает в уши вату. Он собирается уходить. Удача целует меня в губы, Немец мне знаком. Когда-то я напечатал бесплатно его заявление об утере паспорта. Немец принадлежит мне всеми своими честными и вялыми потрохами. Мы решаем - я буду ждать Луначарского в библиотеке, потому что, видите ли, мне надобен Луначарский.

    Мелодически тикающие часы смыли немца из комнаты. Я один. Хрустальные шары пылают надо мной желтым шелковым светом. От труб парового отопления идет неизъяснимая теплота. Глубокие диваны облекают покоем мое иззябшее тело.

    Поверхностный обыск дает результаты. Я обнаруживаю в камине картофельный пирог, кастрюлю, щепотку чая и сахар. И вот - спиртовая машинка высунула-таки свой голубоватый язычок. В этот вечер я поужинал по-человечески. Я разостлал на резном китайском столике, отсвечивавшем древним лаком, тончайшую салфетку. Каждый кусок этого сурового пайкового хлеба я запивал чаем сладким, дымящимся, играющим коралловыми звездами на граненых стенках стакана. Бархат сидений поглаживал пухлыми ладонями мои худые бока. За окном на петербургский гранит, помертвевший от стужи, ложились пушистые кристаллы снега.

    Свет - сияющими лимонными столбами струился по теплым стенам, трогал корешки книг, и они мерцали ему в ответ голубым золотом.

    Книги - истлевшие и душистые страницы - они отвели меня в далекую Данию. Больше полустолетия тому назад их дарили юной принцессе, отправлявшейся из своей маленькой и целомудренной страны в свирепую Россию. На строгих титулах, выцветшими чернилами, в грех косых строчках, прощались с принцессой воспитавшие ее придворные дамы и подруги из Копенгагена - дочери государственных советников, учителя - пергаментные профессора из лицея и отец-король и мать-королева, плачущая мать. Длинные полки маленьких пузатых книг с почерневшими золотыми обрезами, детские евангелия, перепачканные чернилами, робкими кляксами, неуклюжими самодельными обращениями к Господу Иисусу, сафьяновые томики Ламартина и Шенье с засохшими, рассыпающимися в пыли цветами. Я перебираю эти истончившиеся листки, пережившие забвение, образ неведомой страны, нить необычайных дней возникает передо мной - низкие ограды вокруг королевских садов, роса на подстриженных газонах, сонные изумруды каналов и длинный король с шоколадными баками, покойное гудение колокола над дворцовой церковью и, может быть, любовь, девическая любовь, короткий шепот в тяжелых залах. Маленькая женщина с притертым пудрой лицом, пронырливая интриганка с неутомимой страстью к властвованью, яростная самка среди Преображенских гренадеров, безжалостная, но внимательная мать, раздавленная немкой - императрица Мария Федоровна развивает передо мной свиток своей глухой и долгой жизни.

    Только поздним вечером я оторвался от этой жалкой и трогательной летописи, от призраков с окровавленными черепами. У вычурного коричневого потолка по-прежнему спокойно пылали хрустальные шары, налитые роящейся пылью. Возле драных моих башмаков, на синих коврах застыли свинцовые ручейки. Утомленный работой мозга и этим жаром тишины, я заснул.

    Ночью - по тускло блистающему паркету коридоров - я пробирался к выходу. Кабинет Александра III-го - высокая коробка с заколоченными окнами, выходящими на Невский. Комнаты Михаила Александровича - веселенькая квартира просвещенного офицера, занимающегося гимнастикой, стены обтянуты светленькой материей в бледно-розовых разводах, на низких каминах фарфоровые безделушки, подделанные под наивность и ненужную мясистость семнадцатого века.

    Я долго ждал, прижавшись к колонне, пока не заснул последний придворный лакей. Он свесил сморщенные, по давней привычке, выбритые щеки, фонарь слабо золотил его упавший высокий лоб.

    В первом часу ночи я был на улице. Невский принял меня в свое бессонное чрево. Я пошел спать на Николаевский вокзал. Те, кто бежал отсюда, пусть знают, что в Петербурге есть где провести вечер бездомному поэту.
ЛИНИЯ И ЦВЕТ


    Александра Федоровича Керенского я увидел впервые двадцатого декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года в обеденной зале санатории Оллила. Нас познакомил присяжный поверенный Зацареный из Туркестана. О Зацареном я знал, что он сделал себе обрезание на сороковом году жизни. Великий князь Петр Николаевич, опальный безумец, сосланный в Ташкент, дорожил дружбой Зацареного. Великий князь этот ходил по улицам Ташкента нагишом, женился на казачке, ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед образом Иисуса Христа, и осушил беспредельные равнины Амударьи. Зацареный был ему другом.

    Итак - Оллила. В десяти километрах от нас сияли синие граниты Гельсингфорса. О Гельсингфорс, любовь моего сердца. О небо, текущее над эспланадой и улетающее, как птица.

    Итак - Оллила. Северные цветы тлеют в вазах. Оленьи рога распростерлись на сумрачных плафонах. В обеденной зале пахнет сосной, прохладной грудью графини Тышкевич и шелковым бельем английских офицеров.

    За столом рядом с Керенским сидит учтивый выкрест из департамента полиции. От него направо норвежец Никкельсен, владелец китобойного судна. Налево - графиня Тышкевич, прекрасная, как Мария-Антуанетта.

    Керенский съел три сладких и ушел со мною в лес. Мимо нас пробежала на лыжах фрекен Кирсти.

    - Кто это? - спросил Александр Федорович.

    - Это дочь Никкельсена, фрекен Кирсти, - сказал я, - как она хороша...

    Потом мы увидели вейку старого Иоганеса.

    - Кто это? - спросил Александр Федорович.

    - Это старый Иоганес, - сказал я. - Он везет из Гельсингфорса коньяк и фрукты. Разве вы не знаете кучера Иоганеса?

    - Я знаю здесь всех, - ответил Керенский, - но я никого не вижу.

    - Вы близоруки, Александр Федорович?

    - Да, я близорук.

    - Нужны очки, Александр Федорович.

    - Никогда.

    Тогда я сказал с юношеской живостью:

    - Подумайте, вы не только слепы, вы почти мертвы. Линия, божественная черта, властительница мира, ускользнула от вас навсегда. Мы ходим с вами по саду очарований, в неописуемом финском лесу. До последнего нашего часа мы не узнаем ничего лучшего. И вот вы не видите обледенелых и розовых краев водопада, там, у реки. Плакучая ива, склонившаяся над водопадом, - вы не видите ее японской резьбы. Красные стволы сосен осыпаны снегом. Зернистый блеск роится в снегах. Он начинается мертвенной линией, прильнувшей к дереву и на поверхности волнистой, как линия Леонардо, увенчан отражением пылающих облаков. А шелковый чулок фрекен Кирсти и линия ее уже зрелой ноги? Купите очки, Александр Федорович, заклинаю вас...

    - Дитя, - ответил он, - не тратьте пороху. Полтинник за очки - это единственный полтинник, который я сберегу. Мне не нужна ваша линия, низменная, как действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии, а я объят чудесами даже в Клязьме. Зачем мне веснушки на лице фрекен Кирсти, когда я, едва различая ее, угадываю в этой девушке все то, что я хочу угадать? Зачем мне облака на этом чухонском небе, когда я вижу мечущийся океан над моей головой? Зачем мне линии - когда у меня есть цвета? Весь мир для меня - гигантский театр, в котором я единственный зритель без бинокля. Оркестр играет вступление к третьему акту, сцена от меня далеко, как во сне, сердце мое раздувается от восторга, я вижу пурпурный бархат на Джульетте, лиловые шелка на Ромео и ни одной фальшивой бороды... И вы хотите ослепить меня очками за полтинник...

    Вечером я уехал в город. О Гельсингфорс, пристанище моей мечты...

    А Александра Федоровича я увидел через полгода, в июне семнадцатого года, когда он был верховным главнокомандующим российскими армиями и хозяином наших судеб.

    В тот день Троицкий мост был разведен. Путиловские рабочие шли на Арсенал. Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как издохшие лошади.

    Митинг был назначен в Народном доме. Александр Федорович произнес речь о России - матери и жене. Толпа удушала его овчинами своих страстей. Что увидел в ощетинившихся овчинах он - единственный зритель без бинокля? Не знаю...

    Но вслед за ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставлявшим никакой надежды:

    - Товарищи и братья...
ИИСУСОВ ГРЕХ


    Жила Арина при номерах на парадной лестнице, а Серега на черной - младшим дворником. Был промежду них стыд. Родила Арина Сереге на прощеное воскресенье двойню. Вода текет, звезда сияет, мужик ярится. Произошла Арина в другой раз в интересное положение, шестой месяц катится, они, бабьи месяцы, катючие. Сереге в солдаты идтить, вот и запятая. Арина возьми и скажи:

    - Дожидаться тебя мне, Сергуня, нет расчета. Четыре года мы будем в разлуке, за четыре года мало-мало, а троих рожу. В номерах служить - подол заворотить. Кто прошел - тот господин, хучь еврей, хучь всякий. Придешь ты со службы - утроба у мине утомленная, женщина я буду сношенная, рази я до тебя досягну?

    - Диствительно, - качнул головой Серега.

    - Женихи при мне сейчас находятся: Трофимыч подрядчик - большие грубияне, да Исай Абрамыч, старичок, Николо-Святской церкви староста, слабосильный мужчина, - да мне сила ваша злодейская с души воротит, как на духу говорю, замордовали совсем... Рассыплюсь я от сего числа через три месяца, отнесу младенца в воспитательный и пойду за них замуж...

    Серега это услыхал, снял с себя ремень, перетянул Арину, геройски по животу норовит.

    - Ты, - говорит ему баба, - до брюха не очень клонись, твоя ведь начинка, не чужая...

    Было тут бито-колочено, текли тут мужичьи слезы, текла тут бабья кровь, однако ни свету, ни выходу. Пришла тогда баба к Иисусу Христу и говорит:

    - Так и так, господи Иисусе. Я - баба Арина с номерей "Мадрид и Лувр", что на Тверской. В номерах служить - подол заворотить. Кто прошел - тот господин, хучь еврей, хучь всякий. Ходит тут по земле раб твой, младший дворник Серега. Родила я ему в прошлом годе на прощеное воскресенье двойню...

    И все она господу расписала.

    - А ежели Сереге в солдаты вовсе не пойтить? - возомнил тут спаситель.

    - Околоточный небось потащит...

    - Околоточный, - поник головою господь, - я об ем не подумал... Слышишь, а ежели тебе в чистоте пожить?..

    - Четыре-то года? - ответила баба. - Тебя послушать - всем людям разживотиться надо, у тебя это давняя повадка, а приплод где возьмешь? Ты меня толком облегчи...

    Навернулся тут на господни щеки румянец, задела его баба за живое, однако смолчал. В ухо себя не поцелуешь, это и богу ведомо.

    - Вот что, раба божия, славная грешница дева Арина, - возвестил тут господь во славе своей, - шаландается у меня на небесах ангелок, Альфредом звать, совсем от рук отбился, все плачет: что это вы, господи, меня на двадцатом году жизни в ангелы произвели, когда я вполне бодрый юноша. Дам я тебе, угодница, Альфреда-ангела на четыре года в мужья. Он тебе и молитва, он тебе и защита, он тебе и хахаль. А родить от него не токмо что ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем много, а серьезности нет...

    

... ... ...
Продолжение "Рассказы разных лет" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Рассказы разных лет
показать все


Анекдот 
Современные Робин Гуды берут в банках кредиты и оформляют их на бомжей.
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100