Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Николай Лесков - Лесков - Зимний день

Проза и поэзия >> Русская классика >> Николай Лесков
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Николай Лесков. Зимний день

-----------------------------------------------------------------------

В кн. "Н.Лесков. Повести. Рассказы".

М., "Художественная литература", 1973.

OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001

-----------------------------------------------------------------------



    (Пейзаж и жанр)
Днем они сретают тьму и в полдень

ходят ощупью, как ночью.

Иова, V, 14

У Спаса бьют, у Николы звонят,

у старого Егорья часы говорят.

В.Даль (*1) (Присловие)

1


    Зимний, северный день с небольшою оттепелью. Два часа. Рассвет не успел оглядеться, и опять смеркается.

    В гостиной второй руки сидят за столом хозяйка и гостья. Хозяйка стара, и вид ее можно бы назвать почтенным, если бы на лице ее не отпечатлелось слишком много заботливости и искательности. Она зрела когда-то лучшие дни и еще не потеряла надежды их возвратить, но она не знает, что для этого надо сделать. Чтобы ничего не упустить, она готова быть всем на свете: это "сосуд", сформованный "в честь" и служащий ныне "сосудом в поношение". Гостья, которую застаем у этой хозяйки, тоже не молода. Во всяком случае, она уже дожила до тех лет, когда можно отказаться от игры в чувства, но она, кажется, от этого еще не отказалась. Эта женщина, без сомнения, была замечательно хороша собою, на теперь, когда она отцвела, от прежних красот остались только "боресты"; фигура ее, однако, еще гибка, и черты лица сохраняют правильность, а в выражении преобладает замечательная смешанность: то она смотрит тихою ланью, то вдруг эта лань взметнется брыкливою козой.

    Бескорыстно увлекаться этою дамой уже нельзя, но, быть может, что-нибудь в этом роде еще возможно, если она поставит вопрос иначе. В своей манере держаться по отношению к солидной хозяйке гостья оттеняет что-то особенно теплое и почтительное, даже как бы дочернее, но эти дамы вовсе не родственницы. Их соединяет дружба, основанная не на одном согласии их вкусов, но и на единстве целей: их объединяет "metier" [ремесло (франц.)].

    Теперь они пьют чай, который подан на гараховском сервизе, покрытом вязаным одеяльцем, и гостья сообщает хозяйке о том, что случилось замечательного, и о том, что "говорят". Говорят о соперничестве двух каких-то чудотворцев, а случилось нечто еще более интересное и достойное внимания: вчера совершенно неожиданно приехала из-за границы кузина Олимпия (*2). Это известная особа, она с давних пор посвятила себя "вопросам" и постоянно живет в чужих краях; но когда она приезжает сюда, она привозит с собою кучу новостей и "делает оживление". Ее жизнь есть нечто удивительное: она не богата. О, совсем не богата! Она даже не имеет решительно никаких средств, но при всем том она ни у кого не занимает и не жалуется на свое положение, а еще приносит своей стране очень много пользы.

    Таких дам теперь, слава богу, есть несколько, но Олимпия занимает между ними самое видное место. У нее большое и прекрасное родство. Она родственница и тем двум дамам, которые здесь о ней разговаривают. Во всех глазах Олимпия - величина очень большая, и все ей верят, несмотря на предостережение, которое Диккенс делал против всех лиц, живущих неизвестными средствами.

    Домой, на родину, Олимпия навертывается всегда внезапно и на короткое время: приедет, бросит взгляд, с одним, с другим повидается, "освежит ресурсы" и уедет снова. Многие говорят, что она очень талантлива, но, что еще важнее всего, она совершенно необходима.

    Хозяйка на нее немножко недовольна и обращает внимание на то, как дует в окна. Кроме того, она сообщает, что Виктор Густавыч сожалеет еще, что Олимпия не хочет "ладить". Иначе она непременно стала бы очень необходима.

    - Впрочем, это нимало не мешает Олимпии отлично себя держать, - заключает хозяйка, - так как Виктор Густавыч сам ни в чем не уверен. Это немало значит.

    Гостья глядит глазами лани и этим взглядом отвечает, что она согласна, причем делает маленькое движение брыкливой козы и взглядывает на шезлонг, помещающийся перед камином между трельяжем и экраном.

    В стороне от дам, в очень глубоком кресле за трельяжем, полулежит, скрестив на груди руки и закрыв глаза, миловидная девушка лет двадцати трех или четырех. Она, по-видимому, совсем не интересуется тем, о чем говорят дамы: она устала и отдыхает, а может быть, она даже спит. Эта девушка - племянница хозяйки; родные называют ее просто Лидия, а чужие Лидия Павловна. Она нелюбима в своей семье, потому что ведет себя не так, как хочется матери и братьям. Братья ее - блестящие офицеры, и один из них уже дрался на дуэли. Лидия не в фаворе тоже и у тетки, которую она зашла теперь навестить в кои-то веки, но и то не скрыла, что чувствует себя здесь не на своем месте.

    Хозяйка посмотрела на Лидию и сказала:

    - Она спит. Впрочем, - добавила она, - если б она и не спала, это ей все равно: она нимало не интересуется обществом. Что не касается их курсов, того ей и не надо. Но Олимпия, в которой я не отрицаю ее ума и связей, все-таки очень шлепнулась с тех пор, как она в свой прошлый приезд хотела развести историю с этими высеченными болгарами. Помните, какая тогда с этим было вышла чепуха. Они тогда прознали, что она едет, и сами наехали сюда в большом множестве и все рассказывали, что у них будто бы уже всех секут и что их самих будто тоже всех высекли. Олимпия хотела этим воспользоваться, но увлеклась, и когда с ней спорили, что они хвастаются, то она уверяла, что их будто здесь осматривали в какой-то редакции, и потом, чтобы поднять их значение, она хотела нарочно открыть с ними бал, но тогда стали говорить, что иностранки, пожалуй, не пойдут, потому что, знаете, с сечеными ведь некоторые не танцуют.

    - Я помню это. И, как хотите, танцевать с сечеными... Это... это очень необыкновенно!

    - Ну да! - продолжала хозяйка, - а после кто-то проведал, что это даже и затевать не надобно, потому что эти господа будто сами себя здесь секут в каком-то переулке, для того чтобы им удобнее было привлечь внимание... Говорили, что Олимпия будто это и знала... Это бог весть что такое!.. А потом опять оказалось, будто и это неправда, потому что в переулке их хоть и секли, но совсем не для этого, а их так лечил какой-то их компатриот, вроде массажа... Бог уж их знает, как и разобрать, что правда и что неправда.

    - Да, это вышла какая-то путаница, в которой нельзя было ничего разобрать, кроме того, что их секли там и секли здесь.

    - Вот именно - разгордьяж! И это повело к большой потере, потому что брат Лука рассердился и не только перестал давать денег на славянство, а даже не захотел и слушать. Он ведь, знаете, как осел упрям и прямо сказал: "Все обман!" - и не велел пускать к себе не только славян, а и самое Олимпию, и послал ей в насмешку перо.

    - Какое перо?

    - Не знаю какое, - говорили, будто сорочье перо, в шапочку.

    - Да разве?

    - Конечно! Вот, дескать, тебе, сорока, летай, и теперь никого не принимает.

    - На каком это основании Лука Семеныч так дорого ценит свои приемы?

    - Богат и ни у кого ничего не ищет, - вот и может не принимать, кого не хочет видеть.

    - Но ведь у него никакого другого влияния и нет?

    - Никакого. Но все боятся, что он их не примет.

    Гостья понизила тон и спросила:

    - Вы у него этой зимой были?

    Хозяйка сделала отрицательный знак и проговорила:

    - Он слишком колок.

    - И Аркадий тоже, кажется, у него не бывает?

    - Ни Аркадий, ни Валерий: он моих обоих сыновей ненавидит.

    - Сварливый старик! Кого же он, однако, теперь принимает?

    - Из всех родных к нему теперь вхожи только двое: брат Захар и вот она - Лида.

    Гостья кивнула головой на трельяж и улыбнулась.

    - Что он принимает Лидию Павловну - это я понимаю. Не принимать людей с весом и значением и ласкать племянницу-фельдшерицу, которая идет наперекор общественным традициям, - это в его вкусе. Так Лука Семеныч манкирует тем, кто желал бы быть у него принят. Но почему из всех родных второе исключение предоставлено Захару Семенычу? Наш милый генерал такой же, как и все мы, бедный грешник.

    - Старик Захарушку щадит: "Он, - говорит, - наш брат Захар, наказан в сытость за якшательство с дурными людьми. Пусть бог простит, что он себе устроил".

    - Ах, вот что!

    Девушка за трельяжем пошевелилась. Дамы это заметили, и гостья, улыбнувшись, промолвила тихо:

    - Неужели она опять уснет?

    - Наверное, - отвечала хозяйка. - Она так повсеместно: придет, поспит и побежит в свою вонючку "совершать свое дело - потрошить чье-то мертвое тело" (*3). Но, однако, надо сказать, что Бертенсон (*4) их отлично держит в руках, особенно с тех пор, как они его огорчили.

    - Но ведь и он их потом проучил...

    - Это правда, но они все-таки от него много терпят.

    - Но отчего же Лидии Павловне дома не спать?

    - Хаос в семье, все друг другу не нравятся, ей неприятно слышать, что говорят ее братья о гиппических конкурсах (*5) и дуэлях, а тем неприятно, что она потрошит мертвое тело, да и матери неприятно слышать, чем она занята, вот и идет весь дом - кто в лес, кто по дрова... Но зато брат Лука ее очень ласкает и даже посылает ей цветы в вонючку.

    Гостья кивнула на спящую и тихо спросила:

    - Она ведь скоро кончит и будет фельдшеричка?

    - Да.

    - Мне помнится, она еще давно как будто бы училась перевязкам?

    - Ах, ее ученьям несть конца: и гимназия, и педагогия, и высшие курсы - все пройдено, и серьги из ушей вынуты, и корсет снят, и ходит девица во всей простоте.

    - По-толстовски?

    - Мм... Ну, к Толстому, знаете... молодежь к нему теперь уже совсем охладевает. Я говорила всегда, что это так и будет, и нечего бояться: "не так страшен черт, как его малютки".

    Гостья улыбнулась и заметила:

    - Это правда: он надоел своей моралью, но ведь было время, что вы не держались этой пословицы, а раньше и сами к нему были пристрастны.

    - Я? Да, я переменилась, и я этого и не скрываю. Я всегда очень любила чтение и тогда во всех отношениях была за Толстого. Его Наташа, например! Да разве это не прелесть? Это был мой идол и мое божество! И это так увлекательно, что я не заметила, где там излит этот весь его крайний реализм - про эти пеленки с детскими пятнами (*6). Что же такое? Дети мараются. Без этого им нельзя, и это не производило на меня ничего отвратительного, как на прочих. Или вспомните потом, как у него описан этот Александр Первый.

    - Как же! Он одевается?

    - Да. Помните, как он пристегивает помочи?

    - Ах, это божественно!

    - Да; но разве там только одни помочи? Ведь он перед вами тут же весь, как живой!.. Я его вижу, я его чувствую!..

    - Тоже очень хорош и Наполеон с его темными глазами.

    - У Наполеона были серые глаза.

    - Но они давали такое впечатление...

    - Об этом не спорю; в этом во всем Толстой несравненен. Тут нет и спора, но когда он заумничался, бросил свое дело и стал писать глупости, вроде того, чтобы запрещать людям есть мясо и чтобы никто не женился, а девушки чтобы зашивались по шею и не выходили замуж, то я сразу же прямо сказала: это вздор! Тогда лучше всех свесть к скопцам, и конец, но я, как православная, я не хочу быть на его стороне.

    Тут гостья тихо заметила, что Толстой _собственно_ никогда никому не _запрещал_ есть мясо и, кажется, говорил, что иным даже надо жениться.

    - Да, я знаю, что _собственно_ он еще ничего не запрещал, но, _однако_, для чего он об этом писал так сильнодержавно?

    - Да, он, конечно, писал очень смело, но собственно он, слава богу, у нас еще даже не имеет и права ничего запретить.

    - Конечно, слава богу! Но для чего он все это одно только и твердит? Вот это зачем? Он убеждает, что злых не надо обижать, или просто доказывает, что без веры нельзя служить, и все это очень мило, но вдруг сорвется и опять начинает писать глупости: например, зачем мыло? Ну, скажите на милость: он не знает, зачем мыло! Позвольте, но как же без мыла: как мыть руки, голову и, наконец, белье? В золе его, что ли, золить? Но, однако, я бы ему еще и это простила за его прежнее. По совести говоря, все мужчины глупы, когда берутся не за свое дело; но мало ли что говорится! Не всякое же лыко в строку: вольному воля, а спаси нас рай. То же и о мясе. Кто любит рыбное или мучное, пусть и не ест мяса. Какая форма правления ни будь, а к этому нигде и никто никого не принуждает... Сделайте милость! Еще, может быть, от этого для нас филейная вырезка дешевле будет. Не правда ли?

    - Конечно.

    - Ну, то-то и есть! Все равно и те, кто не хочет жениться или которые не хотят замуж выходить, - они пусть так и остаются, как им угодно. Ведь о них и в Евангелии сказано: "суть скопцы..." Понимаете, это безумцы!

    Гостья сделала согласный знак головой.

    - У моих сыновей, когда они были мальчики, - продолжала хозяйка, - был репетитор из академистов, очень честолюбивый, но смешной, и все собирался в монахи, а когда мы ему говорили: "Вы, monsieur, лучше женитесь!" - так он на это прямо отвечал: "Не вижу надобности".

    Дама слегка полуоборотилась к трельяжу и сказала:

    - Лидия, ты проснулась или спишь еще?

    - Да, ma tante [тетушка (франц.)], - ответил полусонный контральто.

    - То есть что же это значит: ты выспалась или ты еще спишь?

    - Вы, ma tante, вероятно, хотите говорить о чем-нибудь, чего я не должна понимать, и хотите, чтоб я вышла?

    - Я хотела бы, чтобы ты вышла, но только не из комнаты, а вышла бы, наконец, замуж.

    - А я тоже спрошу вас, как ваш семинарист: "для какой надобности?"

    - А вот хотя бы для той надобности, чтобы при тебе можно было обо всем говорить, не стесняясь твоим присутствием.

    - Да мне кажется, вы и так не стесняетесь.

    - Ну, нет!

    - Значит, я еще мало знаю; но считайте, что я замужем и знаю все, что вам известно.

    - Послушайте, пожалуйста, что она говорит на себя! Но я вам что-то хотела сказать... Ах да!.. Вы ведь, наверное, слышали, что все рассказывали о том, как к графу приехал будто один родной, какой-то гусар, в своей форме, все в обтяжку, а он будто взял и подвязал ему нянькин фартук, а иначе он не хотел его пустить в салон.

    - Да, об этом говорили... и, говорят, это правда.

    - Ну да! И если хотите, по-моему, гусарская форма в самом деле... не совсем скромно.

    - Да, но очень красиво!

    - Красиво - да. Но и этот фартук, ведь это тоже дерзость! Гусар - и в фартуке! Но вот чего ему еще больше нельзя простить, это его несносная проницательность. От нее общественный вред.

    - Вот, вот! Конечно, вред обществу нельзя позволить. Я слушаю, в чем вы видите это дело?
2


    - А дело в том, что по какому праву господин граф портит нашу прислугу? Если он себя приучил, чтобы все за собою прибирать, то это для него и преудобно; но мы к этому пока еще ведь не стремимся. Не так ли?

    - Конечно.

    - Так для чего же он навязывает нам невозможную жизнь панибратства с прислугою, которая и груба и порочна?

    - Это глупо.

    - Конечно, глупо! Я внушила Аркадию, чтоб он сделал это в смешные стихи и прочитал. Вы знаете, его талант в свете ведь очень многим нравится.

    - Да, это все говорят, и он такой искательный... О, он пойдет!

    - Может быть, и даже вероятно; но о будущем нельзя так судить: будущее, как говорят, "в руках всемогущего бога". Только, конечно, ему в его успехе очень много помогает его симпатичный талант. Второй мой сын, Валерий, совсем иной: это практик!

    - О, разумеется! - отвечала, немного смутившись, гостья и торопливо повернула вопрос в другую сторону. - В чем же именно Толстой портит с прислугою? - спросила она.

    - Извольте! - отвечала хозяйка. - Мы будем говорить о прислуге как настоящие чиновницы, но это не пустой вопрос: о прислуге говорит Шопенгауер (*7). Прислуга может вас успокоить и может расстроить. Я вам не буду приводить всех толстовских рацей (*8) о прислуге, а прямо дам вам готовую иллюстрацию, как это отражается. У меня вышло расстройство с моей камеристкой... Лидия мешает вам _все_ рассказать, но я не могу утерпеть и кое-что расскажу.

    - Пожалуйста, ma tante, говорите все, что хотите! - отозвалась девушка. - Я сейчас вот досплю последний кусочек и уйду.

    - Коротко скажу, - продолжала хозяйка, - пришлось перед праздником негодницу прогнать. Ну, а перед праздниками, вы знаете, каков наш народ и как трудно найти хорошую смену. Все жадны, все ждут подарков, а любви к господам у них - никакой. На русский народ очень хорошо смотреть издали, особенно когда он молится и верит. Вот, например, у Репина, в "Крестном ходе", где, помните, изображено, как собрались все эти сословные старшины...

    - Да; или акварель Петра Соколова... (*9)

    - Да, но тут немножко много синей краски.

    - Это правда: он переложил.

    - Наши художники вообще не знают меры.

    - Да, но ведь все дело в впечатлении... А у меня, - вы знаете ее, - есть одна знакомая: мы все зовем ее "апостолица". Наверное, знаете!

    - Конечно, знаю: вы говорите о Marie?

    - О ней. Теперь есть несколько подобных ей печальниц, но эту я с другими не сравню. Эта на других не похожа, и притом она уже относится к доисторическим временам; когда еще все мы говорили по-французски, и не было в моде ни Засецкой, ни Пейкер, и даже еще сам Редсток не приезжал... Ух, какая старина! Василий Пашков был еще в военном, а Модест Корф обеими руками крестился и при всех в соборе молебны служил в камергерском мундире. А что до Алексея Павловича Бобринского (*10), так он тогда был еще совсем воин галицкий и так кричал, что окна в министерстве дрожали. Сережа Кушелев даже очень мило нарисовал все это в карикатуре и возил всем показывать, и все очень смеялись.

    - Я все это помню.

    - Да, это ведь несправедливость, что будто Толстой завел моду ходить пешком и трудиться: Marie это раньше всех, первая стала делать. Она и полы сама мыла и выносила все за больными до гадости. Даже она несколько раз ходила с Николаем Андреевичем в портерные, хотела спасать там каких-то несчастных девчонок, которые их же и просмеяли... Конечно, нельзя же их всех спасать - это глупость: они необходимы, но все-таки со стороны Marie было доброе желание... а как в полиции тогда был Анненков (*11), то он все уладил, и скандала не вышло.

    - Я помню: это смешно рассказывали.

    - О, это было преинтересно, но все равно Marie и теперь такая же осталась: "мать Софья и о всех сохнет". Она ни Редстока не ревновала к богу, ни Пашкова, и Толстого теперь не ревнует: ей как будто они все сродни, а о самой о ней иначе нельзя сказать, как то, что хотя она и сектантка и заблудшая овца, а все-таки в ней очень много доброты и жалости к людям. Это лучше всей ее веры.

    - Ах, кажется это так!

    - Конечно, что же их вера? Ведь очень многие эти девочки совершенно жалки: мужчины их сманят с собой и бросят... Помните, как это сделал Бертон? Увез, бросил и живи как хочешь; а Marie проводит всю жизнь в заботах о ком-нибудь. Если хотите найти сердечного человека, идите к ней: у нее всегда есть запас людей "униженных и оскорбленных". Я к ней и обратилась с просьбой порекомендовать мне скромную и правдивую девушку, чтобы не было в доме дурного примера и фальши. Главное, чтобы не было фальши, так как я фальшь ненавижу. А Marie даже обрадовалась. "Ах, как мне приятно слышать, говорит, ваше рассуждение! Ложь - это порок, которым сатана начал порчу человека. Он ведь _обманул_ Еву?" Да, да, да, думаю; ты очень начитана, но ты это далеко берешь о прародителях и о сатане, а я тебя просто прошу о горничной девушке.

    "Ну да, есть и такая! - отвечает Marie, - у меня теперь приютилась в ожидании места как раз такая превосходная девушка".

    "Не притворщица и не побегушка?"

    "О, как можно! Она христианка!"

    "Да ведь у нас все крещеные и даже православные, но нравы и правила у всех ужасные".

    "Нет, что вы: у христиан прекрасные правила! Притом это девушка, которая всегда занята, работает и читает "посредственные книжки".

    "Ага, значит, она толстовка! Ну, ничего: я всякие утопии ненавижу, но прислуге вперять непротивление злу, по-моему, даже прекрасно. Давайте мне вашу непротивленку! Я ее буду отпускать к моленью. Где они собираются молиться? Или они совсем не молятся?"

    "Не знаю, - говорит: это дело совести, об этом не надо спрашивать".

    "Конечно, мне бог с ней, как она хочет. Но как ее звать?"

    "Федорушка".

    "Ай, какое неблагозвучное имя!"

    "Отчего же? Очень хорошо! Вы зовите ее Феодора, или даже Theodora. Чего же лучше?"

    "Нет, это театрально, я буду звать ее Катя".

    "Зачем же?"

    "Ну, это, - говорю, - у меня такой порядок".

    Marie не стала возражать и прислала мне свою непротивленку, и вообразите, девушка мне очень понравилась, и я ее наняла.

    - Почем? - спросила гостья.

    - Семь рублей в месяц.

    - Как очень дешево.

    - Да. Но она больше и не требовала. Она сама даже совсем ничего не просила, а сказала: "Сколько буду стоить, столько и положите". Я и назначила. Но позвольте, это ведь не в том дело; а она мне тогда очень понравилась, потому что действительно она выглядела этакая опрятная и скромная. А я, признаться, когда услыхала, что она непротивленка, то я опасалась за ее опрятность, так как в ихних книжках ведь есть против мыла, и я помню, няня читала, как на одну святую бросился бесстыжий мурин, но как она никогда мылом не мылась, то этот фоблаз от нее так и отскочил.

    - Это ужасно!

    - Да, все другие подверглись, а она нет; но я решительно не понимаю, неужели Толстой из-за этого против мыла?

    - Ах, нет же! Вы разве забыли, из чего мыло сгущают?

    - Из мясного сока.

    - Ну вот и разгадка.

    - Тетя! - отозвалась из-за трельяжа девушка. - Ну как вам это не стыдно говорить такие вздоры?

    - А что такое?

    - Из мяса мыла не варят, и притом очень много мыла делают не из животных, а из растительных жиров. Наконец есть яичное мыло, которое вы и покупаете.

    - Ах, правда, правда! Точно, есть яичное мыло. Это в Казани, где был губернатор Скарятин (*12); но я его теперь не покупаю. Долго покупала и очень им мылась, но с тех пор, когда был шах персидский (*13) и я узнала, что он этим мылом себе ноги моет, мне стало неприятно, и я его больше не покупаю.

    - Охота была вам об этом и знать!

    - Ну, отчего? Нас в институтах такой гордости не учили. И, по-моему, лучше интересоваться такими особами, чем неумойками. Я ведь помню, когда Аркадий оканчивал курс, тогда его посещали разные, и приходили и эти непротивленыши, и все они были в этой ихней форме, тусклые и в нечищеных сапогах.

    - Ужасные "малютки"! - сказала гостья.

    - Да, какие-то они... все с курдючками. Подпояшутся, и сзади непременно у них делается курдючок, а лапки без калош - и натопчут. Это неопрятность! Но девушка-непротивленка ко мне пришла совсем в опрятном виде и работала превосходно, но в практической жизни все-таки она оказалась невозможна.

    - Почему же?

    - Да, да, да! В практической жизни много сторон, и она мне оказалась хуже всех противленок!

    - Появился какой-нибудь непротивленыш?

    - Куда там! Нет! Просто не отгадаете!
3


    - Начну хоть с пустяков: пробегаю я ее паспорт и наталкиваюсь опять на то, что там стоит имя Федора. Я говорю ей:

    "Моя милая, мне твое имя не нравится (я не люблю говорить людям _вы_), я буду звать тебя Катею". И она сразу же отвечает рассуждением: "Если вам так угодно, чтобы в вашем доме служанка называлась иначе, то мне это все равно: _это обычаи человеческие_"!

    - Как это смешно!

    - Ужасно смешно. "Обычаи человеческие"... А то еще у них есть "непосредственные обязанности к богу". Но я сама из деревенских барышень и люблю иногда с прислугой поразговаривать. Я и говорю: "Я буду звать тебя Катей, и ты должна откликаться". Отвечает: "Слушаю-с!" - "И еще, - говорю, - я тебе забыла сказать, что к твоим обязанностям тоже должно относиться, чтобы ты помогала кухарке убирать посуду и подтирала мокрою тряпкой крашеные полы в дальних комнатах". Но что же-с, полы она подтирала и мне на мой зов "Катею" откликалась, а если кто из моих знакомых ее спросит, как ее имя, она всем упорно отвечает: "Федора". Я ей говорю: "Послушай, моя милая! Ведь тебе же сказано и ты должна помнить, что ты теперь Катя! Зачем же ты противоречишь?" А она начинает резонировать: "Я, - говорит, - сударыня, на ваше приказание откликаюсь, так как вы сказали, что это такой порядок в вашем доме, и мне это не вредит: но сама я лгать _не могу_..." - "Что за вздор!" - "Нет, - говорит, - я лгать не могу, - мне это вредит".

    - Какова штучка! - воскликнула гостья. - Она себе вредить не желает!

    - О, не желает!.. Да ведь еще и как!.. Это что-то пунктуальное, что-то узкое и упрямое, как сам Мартын Иваныч Лютер. Ах, как я не люблю это сухое лютеранство! И как хорошо, что теперь за них у нас взялись. Я спрашиваю:

    "Какой тебе вред? Живот, что ли, у тебя заболит или голова?"

    "Нет, - говорит, - живот, может быть, не заболит, но есть вещи, которые важнее живота и головы".

    "Что же это именно?"

    "Душа человека. Я желаю иметь мою совесть всегда в порядке".

    - Ведь это шпилька-с!

    - Это прямо дерзость!

    - Да; но, как брат Захар говорит, "хотя это и неприятно, но после благословенного девятнадцатого февраля - это неизбежно".

    - Да, после этого февраля мы у них в руках.

    - Особенно перед самым праздником. Нельзя же самим стать у своих дверей и объявлять визитерам, что нас дома нет. До этого еще вообще не дошло, но между тем непротивленская малютка это-то именно у меня и устроила.

    - Да что вы?

    - Факт-с!

    - Право, вся надежда на градоначальника.

    - Да, он их возьмет - "руки назад". В праздник я ей толком растолковала: "Катя, будут гости, ты должна всем говорить, что я дома и принимаю". И она принимала; но потом приехал Виктор Густавыч. Вы знаете, человек с его положением и в его силе, а у меня два сына, и оба несходного характера: Аркадий - это совершенная рохля, а Валерий, вы его знаете, - живчик. Очень понятно, что я о них забочусь, и я хотела с ним немножко поговорить о Валерии, который не попал за Аркадием, а попал в этот... университет и в будущем году кончит, без связей и без ничего...

    Гостья сделала едва заметное движение.

    - И вот я посадила Виктора Густавыча, подбегаю к ней и говорю: "Катя, а теперь если кто приедет, ты должна говорить: _я уехала_ и что _меня нет дома_". Кажется, всякая дура может это понять и исполнить!

    - Что же тут не исполнить!

    - Да, самое обыкновенное. А она, вообразите, всем так и говорила, что "я ей _приказала говорить_, что я уехала и меня дома нет!"

    - Ах ты боже мой! - воскликнула гостья и расхохоталась.

    - Но вы представьте себе, что и все точно так же, как вы, на это только смеялись, а никто не обиделся, потому что ведь все же прекрасно знают, что всегда в этих случаях лгут... Это так принято... Но молодежь стала мне говорить: "Ma tante, ваша непротивленка, кажется, очень большая дура". Но я верно поняла, что это действует ее вера, и я разъяснила всем, что это из нее торчит граф Толстой и сильно-державно показывает всем образованным людям свой огромный шиш. "Никаких-де визитов не надо! Все это глупости: лошадям хвосты трепать не для чего, а когда вам нужен моцион - мойте полы".

    - Без мыла?

    - Да, совершенно так просто!

    - Но как же вы после этого сделали с непротивленкой?

    - Я с ней объяснилась; я ей сказала: "Ты обдумай, тебя мне рекомендовали как очень хорошую девушку и христианку, а ты очень хитрая и упорная натура. Что это за выходка с твоей стороны, чтобы выдать меня за лгунью?" А она простодушно извиняется:

    "Я не могла сказать иначе".

    "Отчего-о-о? Бедная ты, помраченная голова! Отчего-о ты не могла сказать иначе?"

    "Потому что вы были дома".

    "Ну так и что за беда?"

    "Я бы солгала".

    "Ну что же такое, если бы ты немножко и солгала?"

    "Я нисколько лгать не могу".

    "Нисколько?"

    "Нисколько".

    "Но ведь ты _служишь_! Ты нанимаешься, ты получаешь жалованье!.. Для чего ты с такими фантазиями нанимаешься на место?"

    "Я нанимаюсь делать работу, а не лгать; лгать я не могу".

    С каких сторон с ней ни заговори, она все дойдет до своего "я лгать не могу" и станет.

    - Какая узость, узость!

    - Страшно! "Да ведь надо же, - говорю, - уметь отличать, что есть такая ложь, какой нельзя, а есть такая, которую сказать можно. Спроси у всякого батюшки".

    "Нет, нет, нет! - отвечает, - я не хочу этого различать: бог с ними, я не буду их и спрашивать. В Евангелии об этом ничего не сказано, чтоб отличать. Что неправда, то все ложь, - христиане ничего не должны лгать".

    - Вот я тут и вспомнила, что когда я ее нанимала, я думала, что в прислуге и вообще в низшем классе "непротивление" годится и не мешает, и даже, может быть, им оно и полезно, но и это вышло совсем не так! Вышло, что и здесь оно не годится и что этому везде надо противодействовать!
4


    Хозяйка сдвинула серьезно брови и сказала, что она говорила о такой "заносчивости" с батюшкой, и тот ей разъяснил, что это "плод свободного, _личного_ понимания".

    - Да, но какая же свобода, когда это все ужасно узко? - вставила с ученым видом гостья.

    - Я с вами и согласна, и, кроме того, не все для всех хорошо.

    Хозяйка постучала с угрозой по столу рукой, на пальцах которой запрыгали кольца с бирюзой, и продолжала:

    

... ... ...
Продолжение "Зимний день" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Зимний день
показать все


Анекдот 
В автобусе давка прижимает мужчину к девушке,девушка взглянув в низ, восклицает:Мужчина у вас магазин открыт! Мужчина в ответ: Да!!! А директора там не видать? Девушка снова вновь взглянув в низ,отвечает: Нет, только пьяный грузчик на мешках валяется!
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100